Шествие императрицы, или Ворота в Византию
Шрифт:
То и дело она осведомлялась, есть ли курьер от Потемкина с театра военных действий. Театр не торопился раздвигать свой занавес: и русские, и турки все еще топтались, приготовляясь.
Но вот — началось! Курьеры прибывали один за другим. Кинбурн — Кыл-бурун, по-турецки «острый нос». Этот нос нацелился на турецкий Очаков. Турки такого не стерпели и первым делом атаковали его десятком своих судов.
Все смешалось: бой морской, бой штыковой. Турок числом, русский — уменьем. Кабы не Суворов и суворовский дух, пришлось бы худо.
Турки высадили десант, многотысячный, как всегда;
Суворов молился. Святое — молитва! Звуки боя не помешали ему отстоять обедню. Адъютант и ординарец с конем в поводу его дожидались.
— С Богом, братцы!
Поднял солдат, бросились на турка, покололи, порубили несчетно, потопили в море. И все, можно сказать, на виду у очаковского паши.
Паша боялся русских. Но более всего боялся гнева султана: повелитель правоверных посулил отрубить ему голову, если он не возьмет Кинбурн.
Легко сказать — взять Кинбурн, коли там сам Суворов. Где Суворов, там одоление и победа.
Очаковский паша отрядил все корабли, уцелевшие от первой атаки на Кинбурн, в новый бросок. Приблизились. Их встретил пушечный шквал замаскированных батарей.
Но пуще всего отличилась галера «Десна». Да, да, та самая, на которой государыня совершала свое плавание по Днепру. Императорская галера!
Ею командовал мичман Ломбард, родом с Мальты. И было ему двадцать пять лет. Он знал родословную галеры и гордился ею. Во что бы то ни стало желал отличиться. И чтобы слух о «Десне» и ее капитане достиг ушей ее величества.
Два турецких фрегата и четыре галеры шли на сближение с «Десной». Она казалась им легкой добычей. Просчитались! Когда приблизились — оторопели. Им показалось, что перед ними брандер, зажигательное судно. Брандеров же они панически боялись.
«Десна» открыла огонь. Пушечный. Неравный бой длился почти три часа. Турки ретировались.
Адмирал Мордвинов, командовавший соединением российских кораблей, приказал отдать мичмана Ломбарда под суд за самовольство. Сам он и пальцем не пошевельнул в виду турецкой эскадры. Суворов написал Потемкину:
«Шевалье Ломбард атаковал весь турецкий флот до линейных кораблей; бился со всеми судами из пушек и ружей… и по учинению варварскому флоту знатного вреда сей герой стоит ныне благополучно под кинбурнскими стенами».
Ломбард продолжал «самовольничать». Когда турецкий флот вновь устремился на Кинбурн, он отделился от флотилии без приказа и смело атаковал суда противника. «Десна» вновь вышла победительницей из боя, подвиг ее командира был оценен Георгиевским крестом и чином лейтенанта.
Обо всем этом было доложено государыне. Она и радовалась и печалилась. «Плакали», — односложно занес в свой потаенный дневник Храповицкий.
Затем пришло донесение о дальнейших действиях полков и эскадронов под командою Суворова. Под ним убило лошадь, он был ранен, да не единожды, терял сознание и вновь вставал в строй и вел за собой солдат.
«Рассказывано об отбитии турок от Кинбурна, — заносил в дневник Храповицкий, — Суворов два раза ранен и не хотел перевязываться до конца дела. Похвалена храбрость его. Турок побито больше 4000».
— Кавалериею святого Андрея Первозванного
Екатерина была неколебимо уверена: ее Гриша, ее Потемкин не оплошает и победоносно завершит эту кампанию. Она всячески ободряла его. «Будь уверен, что не подчиню тебя никому, кроме меня», — писала она ему.
Однако до нее то и дело доходили вести, что ее князь потерялся, пал духом и впал в хандру. Вести то были верные, да и сам он в своих письмах то подтвердил. Он — статочное ли дело! — просил отставки, а главнокомандование поручить старому фельдмаршалу Румянцеву. Более того: готов был сдать Крым! А Румянцеву писал, будучи в полном упадке: «Ведь моя карьера кончена… Я почти с ума сошел… Ей-Богу, я не знаю что делать, болезни угнетают, ума нет».
Ничего подобного Екатерина не допускала. Она писала ему: «Всего лучше, что Бог вливает силы в наших солдат, тамо да и здесь не уныли, а публика лжет в свою пользу и города берет, и морские бои и баталии складывает, и Царьград бомбардирует Войновичем. Я слышу все сие с молчанием, а у себе на уме думаю: был бы мой князь здоров, то все будет благополучно и поправлено, естьли бы где и вырвалось что неприятное. Усердие А. В. Суворова, которое ты так живо описываешь, меня весьма обрадовало: ты знаешь, что ничем так на меня не можно угодить, как отдавая справедливость трудам, рвению и способности…
Молю Бога, чтоб тебе дал силы и здоровье и унял ипохондрию. Как ты все сам делаешь, то тебе и покою нет; для чего не берешь себе генерала… скажи, кто тебе надобен: я пришлю. На то и даются фельдмаршалу генералы полные, чтобы один из них занялся мелочию, а главнокомандующий тем не замучен был. Что не проронишь, в том я уверена; но, во всяком случае, не унывай и береги свои силы: Бог тебе поможет и не оставит, а Царь тебе друг и подкрепитель…»
Екатерина подбодряла его неустанно, не жалея ни времени, ни бумаги, ни перьев, она писала ему столь же часто, как и своему алтер эго, своему духовному поверенному барону Гримму, распространителю ее славы. И князь мало-помалу стал приходить в себя.
«Я с не малым удовольствием вижу, что ты моим письмам даешь настоящую их цену, — писала она ему, — они есть и будут искренно дружеские, а не иначе. Беспокоит меня твое здоровье: я знаю, как ты заботлив, как ты ревностен, рвяся изо всей силы; для самого Бога, для меня имей о себе более прежнего попечение; ничего меня не страшит, опричь твоей болезни. В настоящее время, мой милый друг, ты не просто частный человек, который живет и все делает, как ему угодно: вы принадлежите государству и мне; ты должен, приказываю тебе, беречь свое здоровье; я должна сделать это, ибо благо, защита и слава империи поручены твоим заботам, и нужно быть здоровым и телом и душою, чтобы исполнить дело, которое ты имеешь на руках. После этого материнского увещания, которое прошу принять с покорностью и послушанием, буду продолжать…»