Шествие императрицы, или Ворота в Византию
Шрифт:
Сегюр — Монморену
Красота одежды военной состоит в равенстве и в соответствии вещей с их употреблением. Платье чтобы было солдату одеждою и не в тягость, всякое щегольство должно уничтожить, ибо оно — плод роскоши, требует много времени и иждивения и слуг, чего у солдата быть не может. Завивать, пудриться, плесть косы — солдатское ли это дело? У них камердинеров нет. На что же пукли? Всякой должен согласиться, что полезней голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков, что встал, то и готов.
Потемкин —
Я приехала сюда (в Киев) при 20 градусах мороза, но, несмотря на то, не было ни носов, ни ушей отмороженных. Мы провели все эти дни в балах, празднествах, маскарадах (была масленица), а сегодня, в понедельник, слава Богу, начался пост и положил конец всему этому шуму.
Екатерина — барону Гримму
Что за толпа! Никогда я ничего подобного не видала. Ежедневно здесь гостей прибывает, не только от окрестных, но и от всех подсолнечных народов. Лишь назовите народ, а мы предъявим здесь в лицах. Сроду я столько не видывала, хотя привыкла… У нас здесь четыре гранда д’Эспань, князья имперские без счета, поляков тьма, англичане, американцы, французы, немцы, швейцарцы — на многих страницах имена их не перечтешь… даже киргизы и те здесь очутились. Трудно отгадать, что привело их в Киев… они были обмануты некоторыми газетами, которые изо всей силы оповещали будущее коронование в Тавриде…
Екатерина — Гримму
Оставим астрономам судить, Солнце ли около нас ходит или мы с Землею около его обращаемся. Наше солнце около нас ходит. Исходиши, премудрая монархиня, яко жених исходяй из чертога своего, от края моря Балтийского до края моря Евксинского шествие Твое, да тако ни един укрыется благодетельный теплоты Твоея…
Георгий Конисский, архиепископ, — из проповеди
Карета императрицы в 30 лошадей представляла собою целый вагон: кабинет, гостиная на 8 персон, игорный стол, библиотека и проч. В ней помещались граф Мамонов, Лев Нарышкин, Протасова, Перекусихина; «карманные министры» и послы приглашались поочередно…
Сегюр — Шуазелю
В самом деле: торопиться ли? Да и можно ль?
Как ни желалось — нельзя. Тому противились сам Господь Бог и подневольная ему природа.
Светлейший задумал продолжение шествия водою, по Днепру. А Днепр был окован льдом. Панцирь этот был крепок, как рыцарский доспех. И только Господь был в силах растопить его.
Три месяца государыня со свитой препровождали в Киеве. О, что это были за месяцы! Они проходили в беспрерывном шумстве. И Киев, дотоле дремавший, казалось, обезумел.
Принц де Линь записывал: «Знаете ли, что делают в Киеве паны и паненки великой и малой Польши? Они обманывают, их обманывают, и они, в свою очередь, обманываются. Их жены льстят императрице, полагая, что она не знает, как ее бранили на последнем сейме. Все ловят взгляд Потемкина, а его нелегко поймать, ибо князь и близорук и крив… Императрица недовольна английским и прусским послами, потому что они подстрекают турок, меж тем как сама делает это. Здесь и хотят и боятся войны… Король Станислав [35] предложил императрице вспомогательное войско, но она отвергла его… Что касается Станислава, то он легкомыслен, добродушен, большой любитель роскоши: его притесняют соседи и презирают подданные…»
35
Станислав Август Понятовский (1732–1798), последний польский король (1764–1795), сын Мазовецкого воеводы, занял трон при поддержке польской знати — Чарторыжских, родственников по материнской линии, и с помощью России. После восстания Костюшко 1794 г. и раздела Польши, по требованию России отрекся от престола. Умер в Петербурге.
Императрица любила картинность. И более всего в храмах Божиих. Желая явить народу свою истовость, она почти ежедневно ездила в Лавру.
— Гляди-кось, гляди, — шептал граф Безбородко Льву Нарышкину, известному балагуру и баламуту, — государыня ручкой-то, ручкой.
Нарышкин глядел — дело было на заутрене. Екатерина силилась прикрыть ладонью судорожные зевки.
— И никто не в силах помочь ее величеству, — с видимым огорчением покачал головой Нарышкин. — Ахти мне. Худо почиваем-с.
— И светлейший тож, — продолжал шепотом Безбородко.
— Храм — не бальная зала, тут не возвеселишься, — еле слышно обронил Нарышкин. И тоже зевнул, стыдливо прикрывшись ладонью.
— И ты туда же!
— Хотел бы не ездить, да неможно: чай, я в придворных-то чинах.
— А я — карманный, мне тоже нельзя.
— Государыня всех нас окрестила карманными, оно и в самом деле так: все мы у нее в кармане.
— Карман-то тепел, — язвительно заметил Безбородко. — Нам всем в нем не худо. Пригрелись.
Пригрелись! Государыня была добра и щедра к своим верноподданным. Министры, вестимо, были таковыми. И все ее окружение. Ежели язвили, то добродушно: языки-то не подвяжешь, даже при благом-то царствовании.
Царствование Екатерины почиталось благим. Благам оно было для дворянской верхушки. Да и для нарождавшегося третьего сословия.
Потемкин взъерошил империю. Подавай ему работных людей, подавай денег, много денег! Желалось ему в мгновение ока оживить пустынные земли, еще недавно бывшие под турком. А такого в те времена не бывало нигде да и не могло быть. Времена-то были медлительные, лошажьи да воловьи, и все делалось годами и десятилетиями.
«Ишь, лапотники, припустились вдогон за Европою!» — хмыкали послы, увлеченные властной Екатериной. Они были все скептичны, как подобало истым европейцам, для которых Россия была все еще страной варварской. Государыня их понимала, но скепсис — болезнь неизлечимая…
Храм Святой Софии-премудрости сиял свещными огнями. Благой вощаной дух мешался с ладанным. Богомольный народ втекал и уплотнялся, гудел недовольно: где государыня, узреть бы ее, благочестивицу, какова она собою, благолепна ли, как сказывают.
Но государыня потерялась в плотном кольце придворных, бывших, как правило, выше ее ростом, что было, впрочем, и немудрено. Она полусклонилась перед чтимой иконою Богоматери «Утоли Моя Печали» и губы ее беззвучно шевелились.
— О чем бы ей молить спасительницу? — с некоторым недоумением промолвил Безбородко. — Все у ней есть, и все ее желания и прихоти мгновенно исполняются.
— Дабы стол был обильным, а стул — легким, — шепнул насмешник Нарышкин. — Более о стуле, нежели о столе.