Шествие императрицы, или Ворота в Византию
Шрифт:
Всего 47 судов.
Из всеподданнейшего рапорта Потемкина
В подтверждение прежних моих повелений о судах для переправы, рекомендую, чтобы, конечно, оных не меньше было отделано десяти. Сия отделка состоит в том, чтобы снять колеса, которые на носу, выкрасить их снаружи, тоже и весла, мачты снять, и одно из них отделать богато. На корме большую галерею с крышею сквозною на тонких столбиках сколько можно в азиатском вкусе с диваном из красного сукна для переправы на ту сторону. Прочие же девять все поднять к Бориславу,
Ордер Потемкина капитану 1-го ранга Мордвинову
Никогда еще ни при дворе, ни на поприще гражданском или военном не бывало царедворца более великолепного и дикого, министра более предприимчивого и менее трудолюбивого, полководца более храброго и вместе с тем нерешительного. Он представляет собой самую своеобразную личность, потому что в нем непостижимо смешаны были величие и мелочность, лень и деятельность, храбрость и робость, честолюбие и беззаботность… У него было доброе сердце и едкий ум… Этого человека можно было сделать богатым и сильным, но нельзя — счастливым…
Граф Сегюр, французский посол, — о Потемкине
— Ну что? — Екатерина обвела взглядом столпившихся вокруг нее придворных. Одни провожали, другие сопутствовали. Она по обыкновению улыбалась. Улыбка была несколько снисходительной, но доброй. — Едем!
И все направились к кавалькаде. Клубы пара стояли над заиндевевшими мордами лошадей. Возле карет, поставленных на полозья, топталась челядь, держа в руках факелы. Пламя их моталось из стороны в сторону.
— Морозно! — воскликнула государыня.
И все тотчас подхватили:
— Морозно, морозно!
Лев Нарышкин бросился было подсаживать Екатерину. Но она отстранила его, легко поднялась по ступенькам кареты и скользнула внутрь. За нею — Марья Саввишна, как приклеенная. Своей очереди дожидались иностранные министры — французский граф Луи Филипп Сегюр, австрийский тоже граф Людвиг Кобенцль и принц Шарль Жозеф де Линь, отпрыск старинной бельгийской фамилии, коротавший время то во Франции, то в Австрии, а теперь вот в России, впрочем, как полномочный и чрезвычайный посол императора Иосифа.
Спутники торопливо рассаживались по каретам и возкам. Строй их терялся в морозной мгле, которую не мог рассеять колеблющийся свет факелов. В кавалькаде, сопровождавшей императрицу в ее шествии в южные пределы, было около двух сотен карет и повозок, не считая верховых.
— Экая сила коней! — вздохнул кто-то из провожавших.
— А людей-то, людей, ровно на войну едут!
— Сколь им снеди надобно…
— Да-а-а…
— Государственный поезд…
— Государынин!
Последние повозки растворились во тьме. Где-то там, впереди, пылали, чадя, смоляные бочки, освещая путь. Окна карет покрылись причудливым кружевом инея, и сквозь них ничего нельзя было разглядеть.
Трио послов-любезников было светским развлечением государыни. Они были прекрасными собеседниками, постоянно развлекавшими Екатерину. Беседа велась по-французски, реже — по-немецки. Переходили с языка на язык со светской непринужденностью. А на русский — лишь с русскими, с челядью и куда реже. Ибо в нем не было той занимательной легкости, тех «мо» словец, коими отличались оба европейских языка, из которых безусловно первенствовал французский. Он был любимым языком государыни, большинство своих писем и иных писаний излагала она по-французски.
Язык был звучен, легок и крылат. То был язык боготворимого ею Вольтера, фернейского затворника, язык Дидро, обласканного ею [16] , и язык Монтескье, чей «Дух законов» вдохновил ее «Наказ». Он позволял ей, этот язык, выражать самое сокровенное и возвышенное, что куда хуже удавалось на других языках.
Она постоянно совершенствовала свой русский, почитая это своим священным долгом. У нее были хорошие учителя, и благодаря своей переимчивости она достигла многого. Но он все-таки не стал ей родным, как она того хотела со всею страстностью своей натуры.
16
Дени Дидро (1713–1784) — французский философ-материалист. В 1773 г. посетил Россию, тщетно пытаясь убедить Екатерину II провести прогрессивные реформы. Был избран почетным членом Петербургской Академии наук.
Она старалась одушевить себя русским духом. Истово молилась, хотя, по правде говоря, в ее истовости было много напускного, шедшего от артистичности. Простаивала литургии, осеняя себя крестным знамением при каждом возгласе священника, но, признаться, все было напоказ.
Что можно было поделать, коли естество ее, естество худородной немецкой принцессы, было непобедимо. Все европейское оставалось ей куда ближе. И тут ничего нельзя было поделать, как ни старайся.
— Нам предстоит долгий путь, господа, — нарушила государыня томительную тишину первых минут, прерываемую лишь скрипом полозьев да конским топотом гвардейского эскорта. — Я предоставляю вам выбор развлечений. Надеюсь, вы будете изобретательны и не предложите первым делом карты.
— Буриме, — сказал Сегюр.
— Истории, случившиеся с каждым из нас. Не исключая вас, ваше величество.
— Принимается, — одобрила Екатерина.
— И все-таки карты, — пропел Кобенцль под общий смех.
— Увы, без карт нам не обойтись, — согласилась Екатерина. — Будем играть по маленькой, как у нас повелось. Однако соли, соли не слышу. Нечто оригинальное и забавное…
— Разбор политики европейских монархий, — промолвил Сегюр и вопросительно поглядел на Екатерину.
— Согласна. Но непременно критический, — согласилась она. — И не исключая присутствующих.
— Браво, ваше величество, — восхитился де Линь и захлопал в ладоши. — Но вам может достаться.
— Вы должны были уже усвоить за все время нашего знакомства, что императрица России не боится критики. И даже, — тут она сделала многозначительную паузу, — даже приветствует ее. Ибо критика — путь к исправлению. А кто из нас без греха? — закончила она со смехом. — Из нас и из вас. Так с чего начнем? Я бы предпочла с вашего предложения, граф Луи. Надобно брать быка за рога.
Граф Сегюр поклонился.