Широки Поля Елисейские
Шрифт:
– Стой и не смей мне ёрзать, - скомандовал Фируз между делом. - Филейная часть у тебя куда вкуснее рёбер и лопаток, так что не искушай меня без нужды, поводя ею... раньше времени.
– Зачем ты меня мучаешь, - еле пробормотал я. На знак вопроса не хватило сил.
– Я не мучаю, как ты мог такое подумать! Только вывожу на свет ту боль и тот ужас, что всю жизнь копятся внутри и под конец разорвали бы тебе душу. А потом лечу всё сразу - и то, и это несчастье.
В самом деле, когда Фируз отделился от меня и дал упасть, стало совсем легко.
–
– Нет, до чего же приятно иметь с тобой дело!
Он стал рядом на колени и с неким усилием оторвал мою башку от половиц. Глаза мои разверзлись, и я узрел, что мой радетель почти что наг. Не гол, как я сам, а именно что наг в самом возвышенном стиле. Одни батистовые шальвары, и те на бёдрах.
А поскольку батист был самый лучший, шёлковый, через него просвечивало всё что можно и всё, что нельзя. И вовсю расправляло собой складки материи.
Оттого я чуть повысил голос:
– Прошу тебя, вот этого стыда - не нужно. Лучше выпори меня снова. Изо всех сил. Как только хочешь. Прямо сейчас.
– Мой умник, оказывается, к тому же и храбрец, хвала богам, - рассмеялся Фируз. - Не боится, что я его убью, а ведь мог без натуги, право. Царапины, что я нанёс, почти зарубцевались, но с той же лёгкостью откроются, если к ним добавить новые.
И добавил, поднеся губы к моему уху, так что в лицо ударил новый его запах, более терпкий - чистого пота и заморских пряностей:
– На самом деле ты так просто не умрёшь, не надейся. Я лишь похваляюсь и дразню. В тебе куда больше смерти, чем у любого другого человека, потому что ты пришёл с той стороны Блаженных Полей, - даже слишком много для одного меня. Догадываешься, как и из чего мы забираем смерть? Я и мои птенцы, которых ты видел? Из крови. Люди говорят - кровь есть душа и жизнь. Мы говорим - это плоть и смерть, ибо людская жизнь по сути своей умирание и во всём равна своему итогу.
– Зачем вам такое?
– спросил я из неуёмного любопытства.
– И снова выдам тайну. Без этого мы сами не сумеем уйти - нам нужна стойкая тенденция, как сказали бы люди. А жить в Вертдоме, дыша ароматами садов, чистой воды и солнца, мой народ смог бы вечно.
Я не стал спрашивать, кого он подразумевает под своим народом. Чувствовал, что без того пойму куда скорее и успешней.
Тем временем Фируз с лёгкостью взял в меня в охапку и понёс туда, где за ширмой пребывал потайной камушек. Дал мне как следует опростаться и бережно обмыл из кувшина; я, грешным делом, подумал, как бы его не потянуло на золотой дождь, тоже ведь телесная влага, но одёрнул себя, крепко ругнув за кощунство.
Уложил на скамью ранами кверху. Я с облегчением подумал, что так ему не видать мой робкий уд, годный лишь для внедрения детишек. Коснулся пальцами моего подбородка, повернул голову набок и поднёс к глазам что-то вроде опасной бритвы. Таким "жиллетом" пользовался мой дед, пока оно не превратилось в узкую полоску, но на нём никогда не было золотистой
– Самозатачивающееся лезвие, - пояснил Фируз.
– Внутри пластина из самого прочного орихалка, по бокам более мягкая сталь. В одно и то же время ранит и исцеляет. Порезы обильно кровят, зато чистые, потому что вся зараза в них убита. Но я, пожалуй, не стану пробовать его на тебе. Сегодня я насытился в полной мере и не хочу эту меру превышать.
Отложил бритву. Распялил меня на скамье, словно препарированную лягушку, прихватив за щиколотки и запястья мягкими ремнями. Накрыл всего, помимо... хм... операционной зоны, сброшенными ранее пышными тряпками. Должно быть, со стороны моё седалище в окружении тончайших вышивок и самоцветных инкрустаций смотрелось комично - похабная святыня в накинутом на неё рушнике, картинные хлеб-соль в его же смятых складках - но я-то был внутри, и мне было не до смеха.
... Взялся за тонкий по виду кнутик самого чепухового вида - в старину похожим детишки погоняли обруч. Только вдоль этого были грани, четыре или пять.
Приподняться у меня не получалось - даже голову не удалось повернуть с одной стороны на другую, даже оглянуться, чтобы проследить за тем, как палач заходит с другого боку.
Безнадёжно уронил голову назад на скамью. И тут меня обуяла дикая смесь стыда, ужаса, предвкушения и непонятной радости, что - вот он, порог. Осталось лишь переступить.
Раз. После не такого уже сильного толчка по коже кругами расходится тепло, проникая в мышцы, переходя в пламя.
Два. Орудие ложится поперёк меня всей длиной и пропахивает во мне борозду. Опахивает ещё сильнейшим жаром.
Три. Кто сказал, что такое можно считать? Сочти крупицы жидкой соли в океане. Искры огня над изложницей, когда наклоняется ковш. Капли в фонтане жидкой магмы.
Теперь можно не прятать в себе крик, который ты давил в себе всю сознательную, всю такую из себя зрелую жизнь. Теперь можно всласть возненавидеть, выплеснуть, что накипело. Закрыть некий воображаемый счёт. Начхать со своих небес на приличия.
Позже я понял, что происходило, не голыми чувствами, а рассудком. Мощный прилив страстей до и в начале жестокой разделки не просто меня спас, наполнив эндорфинами. То, что я чувствовал, к великому моему сожалению, не было обыкновенной болью.
"Я виноват перед тобой и несу кару, - хотел я сказать тому, другому, и не сказал.
– Ты казался мне мерзок, ибо втайне я тебя желал, или я хочу тебя оттого, что ты язвишь моё воображение и тело? Всё это началось не сегодня и не сейчас, когда я уже получил по заслугам и лишь оттого мог к тебе привязаться. Мне хватило первого взгляда на силуэт, выступивший из стены рядом с моей невестой".
... Как видишь, я сделал по твоему желанию. Твоё мужское и супружеское целомудрие не нарушено, - сухо проговорил экзекутор, отлепляя меня от ложа. - И впредь намереваюсь поступать так же: творить с тобой лишь то, чего ты по правде и по истине захотел. Чтобы научился отвечать за свои желания.