Широки врата
Шрифт:
«Это вы так видите Блюма?» — удивлённо спросил Ланни, или делая вид, что удивился. — «Я думал, ваш съезд Коминтерна только что признал front populaire?''
«Мы готовы сделать свой вклад», — ответила внучка пуритан. — «Но это не обязывает нас обманываться в исходе».
А Ланни заявил: «Я очень сомневаюсь, что кто-нибудь может эффективно сотрудничать в деле, которое, по его мнению, обречено на провал. И для вас по-человечески будет невозможным скрыть свое реальное отношение, и вы будете содействовать провалу, которого вы ожидаете».
И пошли споры. И после нескольких дней и ночей этих споров они были вынуждены
То же самое было и в Школе рабочих Юга Франции. Студенты социалисты и коммунисты спорили в течение многих лет, и пока Ланни был за границей, они пришли к разрыву отношений. Коммунистов обвинили в попытке саботировать школу, и они были исключены из неё. Рауль написал об этом Ланни длинное письмо, но Ланни не знал, что ответить. Теперь, в связи с принятием программы front populaire, коммунисты просились обратно. Но умеренные настаивали, что коммунисты показали себя неспособными к сотрудничеству. Они не будут и не могут быть искренними ни в чём, кроме поддержки своей партии, и, независимо от того, что они обещают. Они всегда будут «мешать изнутри».
Рауль Пальма, конечно, всегда следовал советам Ланни. Ирма уехала, и Бьюти еще не появилась, и Ланни мог пригласить его в Бьенвеню на обед, предостерегая его не поднимать вопрос в присутствии двух красных музыкантов! Нет, — сказал Рауль, он надеется, что Ганси и Бесс приедут и сыграют на вечере, который мог бы служить в качестве своего рода церемонии примирения. По крайней мере, коммунисты и социалисты будут слушать одну и ту же музыку!
Ланни пошёл пройтись со своим другом, наслаждаясь возможностью обменяться идеями с кем-то, кто не считают его лентяем и слабаком. Что в Испании? — спросил он, зная, что беженцы появляются и исчезают, а Рауль был в контакте с большинством из них. Страшная ситуация, — ответил директор школы. В так называемой республике рабочие и крестьяне были под каблуком армии и церкви, тридцать тысяч голодали и умирали в грязных тюрьмах в этой несчастной земле. Выборы должны были состояться в начале нового года, и кампания уже началась. О средствах на кампанию были запрошены все группы рабочих по всей Франции. Если товарищ Ланни мог сделать взнос — и товарищ Ланни, конечно, сказал, что он сделает.
Ситуация здесь на Юге Франции также вызывала беспокойство. Фашистские группы становятся все более и более активными, и прибегают к бандитизму, как и во всех странах, граничащих с Италией и Германией. Они получали средства не только из французских капиталистических источников, но и из-за рубежа. Итальянские агенты работали открыто, хвастаясь, что они включат все средиземноморское побережье в их систему. Четырнадцать лет назад Ланни слышал заявление Муссолини: «Fascismo не для экспорта». Тогда он принял это заявление, но сейчас понял, то, что говорит Fascismo и то, что делает Fascismo, не всегда соответствуют друг другу.
Что собираются делать рабочие в такой ситуации?
«Мы должны создать нашу собственную модель», — был ответ. — «Мы должны обучить людей и организовать их в нашем новом едином фронте. Мы должны вытеснить Лаваля и его банду, и привести во власть Леона Блюма». А что сам Ланни будет делать? Просто давать советы, которые так дешевы во всем мире? Нет, следовало бы что-то ожидать от тех немногих социалистов, которые имели деньги. Внук Бэддов должен дать, пока возможно. Он должен оплатить не только стоимость новой краски для отделки деревянных элементов домов Бьенвеню, но и то, что ему придется потратить на новую одежду, чтобы порадовать свою мать и ее модных друзей. Он должен вызвать стенографистку, изучить свою картотеку, и написать столько писем, сколько необходимо, чтобы найти клиентов для картин.
В Бьенвеню его ждали два письма. Одно от Ирмы, отправленное из Бремена, в котором говорилось, что она отплывает и желает ему счастья и успехов. И ни слова о ее собственных чувствах. Она собиралась заживить рану, как говорят хирурги, не нарушая, не открывая или беспокоя ее. Ланни потерял жену. Он был поражен и потрясен каждый раз, когда он осознавал этот факт. И сразу начинал думать: Мог ли я вернуть ее? И хотел ли я? Он думал: «Я ее смертельно оскорбил». Он спрашивал себя: «Я сожалею? Или я сделаю это снова?»
Ответ был иногда — «Да», и иногда — «Нет,» а иногда оба сразу. Это вводит в заблуждение, и он мог придумать подавляющие аргументы для обеих сторон. Мог ли он отказаться помочь Труди деньгами? Конечно, нет! Мог ли он оставить ее бродить по улицам всю ночь и, наконец, броситься в один из каналов? Ещё раз, нет! С другой стороны, возможно, ошибка была в том, что он не проинформировал Ирму. Откровенно и честно, как мужчина, а не как подлец и обманщик. Он слышал, как она говорит об этом, плача в подушку на немецком пароходе. Он мысленно спорил с ней: «Предположим, что я сообщил бы тебе истинную причину поездки, но какая разница? Ты бы отказалась ехать в Германию, но ты бы почувствовала себя обиженной и рассердилась. Рано или поздно ты поняла, что была пособницей социалистов, и выгнала меня из дома. Не так ли?»
Ирме придется признать, что это было так. И какая была разница на самом деле? Какой вред он ей нанёс, взяв ее в Германию? Какой вред он мог ей сделать? Нацисты, конечно, её не арестовали бы. Они могли бы задать ей вопросы, но она быстро сделала понятным, что она была не причём. И уж совсем не вред, что Ланни устроил ей свиданье с Гитлером, это зарубка на всю остальную часть ее жизни. Особенно, если она действительно чувствовала то, о чём заявила в Бергхофе, если она собиралась стать пособницей нацистов!
«Это оскорбление, которое я не приемлю» — так она ответит в этих воображаемых дебатах. Он скажет: «Скажи мне, если бы я оставил тебя в Шор Эйкрс и уехал в Германию, ты бы сказала своей матери, зачем я туда поехал? А твоя мать рассказала бы это твоим дядям? И, ты знаешь, как далеко это, возможно, зашло? Можешь ли ты сказать, что это не могло появиться в светской хронике? Или что её не мог прочесть любой член Бунда в Нью-Йорке? «Принц-консорт светской дамы находится в Германии, финансируя подполье, пытаясь помочь свергнуть фюрера нацистов!» Сколько часов потребовалось бы этой информации достичь Берлина? Сколько минут прошло бы до того, как гестапо включилось в работу?»