Шкура лисы

Скворцов Валериан

Последнее, хотя и редко, иногда предпочтительнее даже в реальной жизни.

Если выживание просматривается, опытный нелегал немедленно пытается выяснить, где же «лежит» та реальная власть, которая санкционировала открытое нападение на него? Кто будет решать его участь? С кем предстоит затевать сделку?

Разумеется, арест проводят не начальники спецслужб. Подготовленный профи, подвергшийся захвату, и не ожидает в этот момент увидеть перед собой большого босса, представляющего противника. Шпион, которому доверена сложная и важная миссия, тем не менее, располагает подготовительной информацией о контрразведке другой стороны. Он достаточно осведомлен относительно правил, как писаных, так и неписаных, которых

придерживается арестовавшая его спецслужба при ведении дел, аналогичных его собственному. И уже по манерам и хватке группы захвата частично определит уровень, на котором принималось решение относительно его участи.

Стоит ли после ареста размышлять о том, как воспримет провал собственная контора?

Это вопрос последний. Нет, не было и не будет организаций или подрядчиков, которые бы считали для себя обязательной верность своему секретному агенту, от которого сами требуют преданности до могилы. «Дома» захват останется «не замеченным». Так что, раздумья на этот счет целесообразнее отставить «на потом».

Существует некий бюрократический закон, согласно которому, чем обширнее и сложнее организована охранная контора, тем больше поделена и раздроблена в ней работа. То есть, люди, осуществляющие захват, скорее всего ничего не знают относительно причины ареста. Кроме места для доставки взятого нелегала, знать им иное не положено. Растянутая цепочка ответственности предполагает большое число сцепок между звеньями системы. Всякий очередной кабинет, в котором окажется шпион, будет всего лишь «предварительным», только частью работы с ним, неким этапом из растянутого процесса обработки арестованного по восходящей от одного чиновника к другому.

Многолюдное охранное учреждение всегда анонимно, бесцветно и серо. Эти его качества увязываются с некоей таинственной мощью только в глазах обывателя. Шпиону же они обещают, хотя и слабоватую, но все же первую надежду, надежду на то, что система, которая его затянула в себя, будет срабатывать с пробуксовками, возможно, и с разгильдяйством, затяжными паузами и, стало быть, иногда контрпродуктивно для самой себя.

Вообще успех охотника, добывшего шпиона, не всегда становится поводом для парада победы в масштабах всей спецконторы. Хуже того, не исключено, что трофей даже осложнит её рутинную жизнь.

Дело в том, что некоторым шпионам и, тем более, в определенном количестве вообще не положено попадаться. Выявление их работы становится удручающим свидетельством системной несостоятельности охранных служб, основная обязанность которых предотвращать проникновение шпионов, а не хватать их, когда они, возможно, уже многое, включая переданную своим Центрам информацию и разветвленные PR-вербовки, натворили.

Службы контршпионажа не всегда в состоянии представить достаточные свидетельства своей адекватности задачам, которые ставит перед ними руководство — правительственное, корпоративное или частное. Их репутации держатся большей частью на мифах. Министерство страха, если пользоваться выражением Грема Грина, есть ведомство по производству эмоций, не более. И выявленный шпион становится свидетельством делового провала спецслужбы, поскольку выясняется, что агент уже какое-то время исполняет свое ремесло, да и попался случайно. А в судебном заседании выясняются к тому же натяжки и пробелы в свидетельских показаниях и вещественных доказательствах, то есть симптомы не полного служебного соответствия проводивших отлов нелегала.

Систем безопасности, полностью предохраняющих от шпионажа и терроризма, ни в природе, ни в обществе не существует. Горы не раскрытых шпионски дел и террактов растут из месяца в месяц во многих странах. Всегда находились и находятся в возрастающем числе люди, которые берутся за кажущийся невыполнимым подряд, даже если успех представляется ничтожным и провал

обернется высшей мерой или, хуже того, пожизненной отсидкой. Эти личности нарабатывают выдающееся профессиональное мастерство, невероятную интуицию и осторожность, граничащую со способностью становится невидимками. При этом они по сути своей — антиподы бюрократии, которой вменено в обязанность с ними бороться. Может быть, именно поэтому эти люди оказываются столь везучими в самом прямом смысле этого противоречивого слова?

Шпион, если берется за работу по найму, определенно знает, что он сможет сделать её. И таких профи намного больше, чем готовы признать правительства, политики, главы корпораций и общественное мнение.

Редкого сорта люди, какими являются разведчики-нелегалы, вне сомнения, заслуживают рассказов, хотя бы в завуалированной форме. Не в той, конечно, в которой пишутся произведения, коррумпирующие «кровью и спермой» читателя, жаждущего шоковых сплетен. Однако, слишком мало таких, которые хорошо владеют пером, как говорится, «были там». Да и правда, которую они знают, принадлежит не им. И поэтому правда о шпионах для большинства — это правда некомпетентных. Такая же она и для подавляющего числа разделенных переборками секретности служащих спецконтор, начальство которых, перефразируя Наполеона, считало и будет всегда считать, хотя бы из бюджетных соображений, что только «большие батальоны всегда правы».

Таким образом, даже частичной исторической правды никогда и никому, включая охранные службы, не узнать об интеллектуальной и оперативной элите, недоверчивой и скрытной, из мира реального шпионажа. Отшелушить лишнее, проникнуть под их «нательную кольчужку» фирмы Дюпон марки «Второй шанс» практически невозможно. Они — образчики сбалансированности между действием и психологией. Даже на допросах они будут только дурить, потому что их секреты, во-первых, не их секреты, а во-вторых, последняя ставка в игре, где на кон поставлены их свобода и жизнь.

Итак, допросы, если уж до них дошло…

Подозреваемые в шпионаже или в какой-то степени замешанные в такого рода делах делятся в ходе следствия на две категории. Первая — желающие сообщить нечто известное им и вторая — вообще не намеренные разговаривать. При этом в первой категории оказывается много таких, кто рассказывает, что называется, всю мелочевку подряд и не соразмерно с ценностью того, что им действительно известно. Такая болтливость раздражает горше упертого молчания и степень показушного «сотрудничества» с дознавателем в этом случае, если не нулевая, то определенно с отрицательным знаком.

Обычные люди представляют себе допрос в виде стереотипа из кино или телепередач. Некий тип, напоминающий трамвайного хама, псевдоинтеллигентного обличья в рубашке с закатанными рукавами и съехавшим вниз узлом галстука, с пистолетом в кобуре на «растяжках» то шепотом, то с криками сыплет вопросы на бедолагу, ослепленного лампочкой в сотню ватт…

Реальность прозаичнее.

В спецконторах серьезные и обстоятельные допросы проводятся в официальные рабочие часы. Дознаватели, как правило, корректны и одеты ординарно. Боба де-Шпигонович, например, допрашивали в Гонконге в бытность этого города британской территорией с 9.30 утра до 5.00 вечера с перерывом на обед и последующий чай.

На Алексеевских информационных курсах уволенный из ЦРУ юрист Питер Солски, читавший предмет «Этика общественной безопасности», считал крутую конфронтацию с допрашиваемым вообще контпродуктивной. «Форсированные дознания» с помощью подкупа, шантажа, угроз физического и психического воздействия, введения в гипнотическое состояние, «игл», наркотиков, ультразвука, пыток и тому подобного Солски приравнивал к белому флагу над столом бездарного или ленивого следователя.

Но почему же некоторые дают адекватные показания на допросах?