Шолохов
Шрифт:
— Ну, здравствуй! — сказал Михаил, глаза которого особенно живо блестели на запыленном лице (к тому времени они уже перешли с Настей на «ты»).
— Здравствуй, — тихо ответила Настя, кинув осторожные взгляды по сторонам.
Они пошли рядом — девушка своей легкой походкой чуть впереди, а Михаил за ней, ведя в поводу норовисто задирающего морду Серого. Здесь, на хуторе близ Ясеновки, Михаил снимал комнату для встреч с Настей — как когда-то его отец для встреч с Анастасией Даниловной.
— Как жена, дочка? — улыбаясь одними
— Живы, слава Богу. Дочка растет. Недавно дал ей палец, она его — хвать всей горстью и держит так крепко, не отпускает! И улыбается во весь рот!
Настя едва заметно вздохнула. На лице ее мелькнуло что-то похожее на ревнивое выражение. У ворот куреня, где Михаил снимал комнату, Настя остановилась.
— Ты бы не приезжал вот так, среди бела дня, — нерешительно заметила она. — Людям здесь только дай повод посудачить, кто к помещичьей дочке приезжает.
— Если мы вот так и будем стоять у ворот, у них еще больше появится поводов, — улыбнулся Михаил.
Настя, еще раз коротко оглядевшись по сторонам, открыла ворота. Серый, почуяв жилье, а стало быть, корм, пошел веселей. Михаил привязал его, ослабил подпруги, насыпал из переметной сумы в торбу овса, повесил ее Серому на морду. Поить он его не стал, так как напоил уже вдоволь в ясеновском пруду. Вышла на крылечко хозяйка, подруга бабки Михаила.
— Здорово, тетка Анисья, — приветствовал ее Михаил. — Я тебе подарок привез.
Подарком был купленный в Москве платок диковинной расцветки (своеобразная плата за молчание) да книжка «Лазоревая степь».
— Спаси Христос, — благодарила старуха. Книгу она, не сильная в грамоте, сразу же засунула, на потеху Михаилу, за божницу, где, вероятно, было суждено лежать ей до самой ее смерти, а платок бережно положила на буфет и искоса поглядывала на него в ожидании, когда Михаил с Настей уйдут к себе в горницу, а она, как молодуха, будет крутиться в обнове перед вмазанным в печку зеркальцем.
Настю ждала обнова посолидней: короткое, до колен, платье без рукавов и талии — вроде того, что видел Михаил на Лиле Брик, и тонкие, почти прозрачные чулки из светлого шелка.
— Неужели теперь такое носят в Москве? — удивленно сказала Настя, разглядывая лежащее на кровати платье. — Чересчур смело… Так вот какое тебе платье виделось, когда ты писал мне года три назад: «Буду целовать края Вашей одежды»! — смеясь, воскликнула она.
Михаил покраснел. Не то чтобы он стыдился тогдашних своих чувств, но своим напоминанием о том давнишнем, написанном до женитьбы на Марусе письме Настя заставила его почувствовать громадную разницу в стиле, существовавшую между ним, еще только ступившим на писательскую стезю, и нынешним Михаилом Шолоховым, «автором книг».
— Совсем я отошла от моды, — грустно молвила Настя, распялив на пальцах платье и прикладывая его к груди. — Девочкой, до революции, даже живя здесь, я все знала о последних новинках. Кто бы мог подумать, что теперь о них сообщать мне будешь ты. Спасибо, Мишенька, — она, как жена, поцеловала его в щеку.
— А вот еще новинка, — Михаил протянул ей «Лазоревую степь». — Здесь несколько вещей, которые ты еще не читала. Между прочим, тираж — пять тысяч экземпляров.
Настя раскрыла смачно хрустнувшую книжку, прочитала на первой странице: «Анастасии, имя которой переводится с греческого как «Воскресшая». Помнишь ли ты одно утро в лазоревой степи? Прими и не суди строго. Твой Михаил».
— Помню ли я то утро… — Она обняла его. — Ах, Миша, почему ты так мало пишешь о любви? Надоела эта кровь, бедняки, кулаки…
— Пусть о любви сочиняют те, кто ее не имеет, — сказал Михаил, мягко привлекая Настю к себе…
Прошел час. Михаила охватила легкая дрема. Сонно звенели под потолком мухи. Ветерок трепал белую оконную занавеску. Косой луч, то и дело пробивавшийся в комнату, вдруг выхватывал из небытия жизнь миллионов пляшущих пылинок. Настя, опершись на голый блестящий локоть, приглаживала рыжеваторусые вихры Михаила.
— Признаюсь, я глупо сделала, что не вышла за тебя замуж тогда… лет пять назад. Мне показалось диким выходить за мальчика… хотя и кое в чем преуспевшего, — добавила она с лукавой усмешкой. — Я поступила, как было принято в нашем кругу, где выходят не за бедных юношей, а за преуспевающих мужчин. Но едва ли мне стоило слепо следовать обычаям своего круга, когда вся привычная жизнь перевернулась. В такие времена женщинам приходится рисковать, делая выбор. Я не поверила в тебя, а зря. Была бы сейчас женой писателя, которого восторженно хвалит сам Серафимович. Кстати, мне говорили, что он состоит с нами в дальнем родстве.
Михаил неопределенно хмыкнул.
— Вот я и повинилась перед тобой, — помолчав, продолжала Настя, плавным движением рук отбрасывая назад льняные волосы, от чего высоко поднялись ее белые груди с выпуклыми земляничными сосками. — Хотя нет… — она потупила глаза, — не во всем. Ты разбудил во мне чувственность и уехал. Как мне было жить? У меня были мужчины, когда ты жил в Москве. Но ведь и ты вскоре женился. Теперь, когда я тебе во всем призналась, ответь мне: если ты любил меня, то почему же ты не боролся за то, чтобы я стала твоей женой? Или для этого любовь твоя была недостаточно сильна?
Михаил пожал плечами.
— Не знаю, как вы себе это представляете — бороться. Выкрасть тебя, что ли, следовало, как абреки? Или ходить канючить под окнами: «Выходи за меня! Выходи за меня!»? Ты высмеяла меня тогда, а представляешь ли, что это такое для шестнадцатилетнего парня? Ты сказала, что я никто — и я поехал становиться кем-то…
— Но это не так! — Анастасия выпрямилась, глаза ее незнакомо сверкнули.
Михаил с некоторым удивлением смотрел на нее: никогда он не видел Настю, неизменно ровную, чуть насмешливую в общении, такой.