Шпандау: Тайный дневник
Шрифт:
3 ноября 1962 года. Вили Брандт принял Хильду. Обещал свою помощь.
17 ноября 1962 года. Несколько дней назад я посоветовал Каргину роман Дудинцева «Не хлебом единым». И только сегодня прочитал в эпилоге, что книгу запретили в Советском Союзе. Я немедленно исправил ошибку и сказал Каргину:
— Пожалуйста, не брать Дудинцева в библиотеке, — я невольно заговорил по-немецки с русскими ошибками. — В Москве большое обсуждение. Результат: книга плохая.
Я ясно видел, что моя забота глубоко тронула Каргина. Он невольно
— Большое, большое спасибо, — с волнением поблагодарил меня он. — Если книга плохая, читать плохо.
Он покачал головой и быстро ушел.
20 ноября 1962 года. Все время думаю об испуге Каргина и его благодарности за то, что я спас его от Дудинцева.
Один из тех редких случаев, когда я, человек, которые столько лет зависел от помощи других, сам смог кому-то помочь. Испытываю огромное удовлетворение. В то же время меня немного позабавило выражение неприкрытого ужаса, которое было написано на его лице, когда он понял, какой опасности избежал.
В подобных ситуациях присутствует элемент снисходительности, а в данном случае, вполне возможно, примешивается еще и дополнительный фактор: ведь, как это ни парадоксально, заключенный — более свободный человек. Странно, но только сейчас, когда я пишу эти строки, мне пришло в голову, что я никогда не считал запрет писателей и книг в Третьем рейхе посягательством на мои права. А ведь были запрещены Томас Манн, Франц Кафка, Зигмунд Фрейд, Стефан Цвейг и многие другие. Напротив, благодаря этим ограничениям многие немцы чувствовали свою принадлежность к элите. Элемент подобного отречения, лежащий в основе всей системы нравственности, безусловно, действует весьма эффективно. Один большой секрет диктатуры — от Сталина до Гитлера — заключается в их способности преподнести насилие под моралистическим соусом и, таким образом, превратить его в удовольствие. Вполне вероятно, что Геббельс, любитель современной литературы, не испытывал никакого чувства утраты, когда подчинился политике режима в отношении искусства и отрекся от своих прежних богов. Он отказался от литературного удовольствия в обмен на радости морального окоченения.
19 ноября 1962 года. Полковник Надысев запретил мне носить мой яркий, цветастый свитер, а Шираху — шелковые рубашки. Он сам их разрешил несколько месяцев назад. Теперь он заявил:
— Напишите домой, что такие подарки, как дорогие рубашки, свитера, трубки, мыло и тому подобное, будут отсылаться назад. С сегодняшнего дня разрешаются только простые вещи.
20 ноября 1962 года. Полковник Надысев продолжает вести жесткую политическую линию. Он пригрозил строгим наказанием, потому что я разговаривал с охранником. Не вижу логики. В конце концов, вся охрана — представители власти; он мог бы сам прервать разговор.
Днем американец Брэй вместе со мной гулял по саду. Пока мы шагали по дорожке, я пытался втолковать, что ему лучше гулять одному, потому что русские солдаты на вышках могут доложить о его поведении по телефону. И точно, несколько часов спустя полковник Надысев так громко отчитывал охранника, что мы все его слышали:
— Охранникам запрещено разговаривать с заключенными. Вы это знаете! Вы — не заключенный. О чем вы думаете? Как вы можете говорить с ними?
Американец, обычно не отличающийся трусостью, уклончиво ответил:
— Он шел рядом. Что я мог сделать?
Садо тоже
— Вы разговаривали с заключенными!
Садо оказался смелее.
— Здесь все говорят!
24 ноября 1962 года. Все продолжается в том же духе. Сегодня Надысев приказал держать двери в камеры Гесса и Шираха закрытыми во время богослужения. Впредь только тем, кто ходит в часовню, будет разрешено слушать музыку, сообщил он.
После службы Шарков, который вернулся из отпуска, подошел ко мне в саду и хотел поделиться своими впечатлениями о Киеве. Но я сразу ушел, оставив его в полном недоумении от столь недружелюбного приема. Через час я объяснил ему в коридоре:
— Солдат на башне видит — звонит! Сразу приходит директор.
Он тепло меня поблагодарил.
26 ноября 1962 года. Поскольку Советы отказались от своей штаб-квартиры в Восточном Берлине, сегодня вместо коменданта города нас посетили два полковника из администрации в Карлсхорсте. Они оказались весельчаками, но придрались к нашей выложенной новым кафелем ванной, назвав ее чересчур роскошной.
Надысев тотчас продемонстрировал, что даже полковник и директор тюрьмы — всего лишь марионетка. Благодаря дружелюбию посетителей из Карлсхорста, он сам внезапно преобразился. Он спросил меня с душевной теплотой в голосе:
— Вас хорошо кормят, не так ли?
— Не совсем, — сдержанно ответил я.
Даже ужин стал лучше.
2 декабря 1962 года. Ширах болеет уже несколько дней, и теперь я подолгу гуляю с Гессом. Но вскоре выясняется, что у нас нет интересных тем для разговора. В конце концов, о чем мы можем говорить — после шестнадцати лет? Начиная с повседневных пустяков, мы неизменно, с длинными паузами, сворачиваем на прошлое. Сегодня я рассказал ему об отдельных самовольных поступках, которые совершал на посту министра вооружений — разумеется, речь шла только о безобидных случаях, потому что я не хотел ранить его чувства и ставить под угрозу с таким трудом достигнутое согласие. Я рассказал о трагикомической ситуации с реактивным истребителем, единственным самолетом, который мог бы остановить атаки американских бомбардировщиков на наши топливные заводы; или о переходе наших ядерных исследований к урановому двигателю, потому что Хейзенберг обещал сделать бомбу не раньше, чем через три — пять лет.
Гесс страшно разволновался, услышав, что я действовал без разрешения.
— Вы хотите сказать, что не отправили запрос по поводу атомной бомбы? — в ужасе спросил он.
— Нет, я сам принял решение. Под конец говорить с Гитлером стало невозможно.
Гесс сделал мне официальный выговор, как на партийном собрании.
— Герр Шпеер, вы вели себя неподобающим образом. Вынужден это подчеркнуть. Вы были обязаны проинформировать фюрера, чтобы он сам принял решение. — После небольшой паузы он добавил: — Вот до чего дошло после моего отъезда!
— Только, пожалуйста, не говорите Шираху, — попросил я. — Это только посеет вражду между нами.
Гесс согласился, но заметил, что только вчера обещал Шираху скрыть кое-что от меня.
— Странно, — продолжал я, — что вас это удивляет. В конце концов, в партии тоже многое делалось без разрешения.
— Да, да, — признал Гесс после некоторого размышления, — но, тем не менее, я все держал под контролем.
На этот раз я не позволил ему увильнуть от ответа.
— Вы, может быть, — сказал я. — Но не Гитлер.