Шпандау: Тайный дневник
Шрифт:
— Теперь собираюсь в Мюнхен, — сказал я, проходя мимо него на предпоследнем круге. — Потом в Рим и дальше — на Сицилию. Сицилия в Средиземном море, поэтому после нее идти уже некуда.
Завершив последний круг, я остановился и сел рядом.
— Почему бы не пойти в Азию через Балканы? — спросил Гесс.
— Там везде коммунисты, — ответил я. — Но, может быть, я смогу пройти в Грецию через Югославию. А оттуда через Салоники, Константинополь и Анкару в Персию.
Гесс кивнул.
— Так вы доберетесь до Китая.
— Там тоже коммунисты, — покачал головой я.
— Тогда на Тибет через Гималаи.
Этот маршрут я тоже отклонил.
— И там коммунисты. Но можно пересечь
С легким поклоном, будто мы на дипломатическом приеме, Гесс ответил:
— Рад помочь, герр Шпеер.
Вечером тщетно пытался вспомнить, как раньше проходили мои дни рождения. Только один заслуживал внимания: десять лет назад, когда мне исполнилось сорок. В тот день я вручил Гитлеру докладную записку, которую потом детально обсуждали в Нюрнберге.
Рано лег спать и, как обычно, помолился за благополучие семьи и друзей.
25 марта 1955 года. Мои отношения с Дёницем становятся все хуже и хуже. В последнее время Дёниц пытается завязать дружбу с Редером — эти двое, бывший верховный главнокомандующий ВМС и его преемник, до настоящего момента оставались злейшими врагами, даже в этих стенах. С другой стороны, Редер испытывает такую жгучую ненависть к Гессу, что она принимает гротескную форму, и никакие перемены места или времени не могут это изменить.
16 апреля 1955 года. Десять лет назад, за четыре дня до последнего дня рождения Гитлера, подполковник фон Позер, мой офицер связи с Генштабом, разбудил меня среди ночи. Мы договорились поехать на Одер и посмотреть последнее решающее наступление на Берлин. Я давно выбрал холм на территории моего поместья близ Эберсвальде, с которого хорошо просматривались берега Одера. До войны собирался построить там небольшой загородный дом. Вместо этого пришлось вырыть траншею для наблюдения.
Почти два часа мы ехали по восточным окраинам Берлина, по бесплодной земле, которая еще хранила на себе следы зимы. Повсюду мы натыкались на запряженные лошадьми повозки со скарбом и беженцами. Рядом с одной повозкой бежала собака. Когда мы подъехали, она остановилась посреди дороги, ее глаза тускло поблескивали в свете затемненных фар. Мы ожидали увидеть страшную суматоху за главным оборонительным рубежом, думали, здесь будут сновать курьеры на мотоциклах, будут идти колонны транспорта снабжения, войска. Вместо этого здесь царило странное затишье; мы не увидели ничего, кроме пустоты и апатии. Порой мы попадали в плотные объятия тумана. Тогда приходилось включать стеклоочистители. По мере приближения к Одеру до нас изредка доносились звуки артиллерийской стрельбы, но вскоре и они стихли. Около моего поместья мы встретили лесничего. Он слышал, что немецкие войска отступают с самого утра, и сказал, что скоро здесь будут русские. Все кругом казалось призрачным, жутковатым; я впервые до конца понял значение выражения «ничейная земля». Но лесничий настоятельно советовал нам уехать; нам нельзя здесь оставаться, повторял он. Мы поспешно собрали плащ-палатки и, избегая крупных дорог, направились по заброшенным лесам на запад.
20 апреля 1955 года. — Вы знаете, какой сегодня день? —
— Да, двадцатое, — ничего не подозревая, ответил я.
Он бросил на меня многозначительный взгляд, словно приготовил мне какой-то сюрприз.
— Сегодня особенный день?
Я не мог понять, к чему он клонит. Наконец я сказал:
— Ах да, конечно, сегодня должен приехать британский директор.
Ростлам вышел из себя.
— Не притворяйтесь тупым! — рявкнул он. — Вы прекрасно знаете, о чем я говорю.
Только тогда до меня дошло. Но что бы я ни сказал, он бы все равно не поверил, что я забыл о десятой годовщине последнего дня рождения Гитлера. Вообще-то мне тоже кажется это странным. Не понимаю, почему эта дата вылетела у меня из головы. Больше того, мне даже неинтересно, почему это произошло.
Совсем недавно — скажем, во время церемонного празднования дня рождения Гитлера в 1939-м — кто из нас мог представить, что некоторое время спустя между двумя высокопоставленными гостями произойдет подобная сцена? Гесс вытаскивает колышек из грядки, на которой Редер выращивает помидоры, и приспосабливает его вместо спинки для своей скамейки. Это видит Редер. Размахивая тростью, он наскакивает на погруженного в задумчивость Гесса и начинает осыпать его ругательствами. Гесс говорит иронично-утешающим тоном:
— Мой дорогой герр Редер, ваш тюремный психоз сразу пройдет, как только вы выйдете на свободу.
Редер приходит в бешенство.
— Мой-то пройдет, а вот ваш — нет! Вы всегда будете психом.
23 апреля 1955 года. Гесс почти ничего не ест и жалуется на невыносимую боль. Никто не обращает внимания на его стенания. Сегодня Ширах даже передразнивал его — все весело смеялись, а Редер с Дёницем воспользовались общим настроем и в буквальном смысле разорвали с ним все отношения. Думаю, военное прошлое не позволяет им мириться с нытьем Гесса, его жалостью к себе, взбалмошным характером и сумбуром в голове. Во всяком случае они осуждают Гесса не только из злости. Редер, по крайней мере, — не подлый человек. Но он требует порядка, достойного поведения, самообладания, а эти качества почти ничего не значат для Гесса. Поэтому Редер пытается перетянуть меня на свою сторону, как сегодня во время уборки коридора.
— Он больше ничего не делает. Просто лежит. Посмотрите, какой он ленивый. Я не понимаю охранников. Здесь все обязаны работать. Но только не Гесс — настоящий лентяй. Вот так. Желудочные колики. Смешно. У меня тоже болит живот.
В одной руке он держал метлу, другой размахивал мокрой щеткой. Ситуация была неловкой, потому что рядом стояли охранники.
К нам подошел Дёниц, привлеченный его громким голосом, и поддержал Редера.
— Он просто сопротивляется. Он мог бы работать, если бы захотел.
Когда Хокер ушел, Дёниц продолжил в присутствии Петри:
— Он все еще считает себя заместителем. Мы делаем работу, он нас замещает.
Никто не засмеялся его глуповатой шутке, и Дёниц удалился, заметив напоследок:
— Нельзя потакать Гессу. Это ужасная ошибка. С ним надо вести себя пожестче.
26 апреля 1955 года. Накануне своего дня рождения Гесс перенес тяжелый приступ, который нарастал в течение часа. Его стоны «Ах, ах, ох, ох!» постепенно перешли в крики: «О Боже, о Боже, это невозможно терпеть!» А в промежутках, словно сдерживая подступающее безумие: «Нет, нет!» Редер из своей камеры передразнивал Гесса в том же ритме: «Вот это да, вот это да!» Мрачный фарс в ночной тишине большого здания. Гесс не мог заснуть, пока ему не сделали укол.