Шпион императора
Шрифт:
– И то. Да я мыслю, про Феодора Иоанновича разговор у них был так, для отвода глаз, а никто взаправду и не думал его избирать. На том сейме Замойские тягались со Заборовскими – те шведа хотели, а эти австрияка. Замойский до того разошелся, что за Максимилианом – когда тот после выборов поехал в Вену – нарядил погоню, догнал его аж в Шлёнске и, взявши в полон, держал в темнице и бесчестил всячески.
– Тому дивиться нечего, панство ихнее беспутно и в пыхе своей впадает в неистовство. Однако с чего это у нас речь пошла про ляхов…
– Насчет ноты заговорили, будто хотят они государю жалобиться на Бориску.
– Да, верно! Что ж, это нам на-руку… Ты верно сказал, что весть дурная, а обернуться может добром.
– Ох, сумнительно, – вздохнул Вельяминов. – Мало ли уже было тех проказ, и ведь не втайне они творились, а у всех на виду, Бориска же как был ближним, так им и остается… Да оно и понятно – государь, сказывают, в Арине своей души не чает, даром что бесплодна… так неужто ейного братца даст в обиду! Ты скажи, Василь Андреич, ну не крапивное ли семя эта Годуновская порода – как где корешки пустят, так их оттуда каленым железом не выкорчуешь… Ты вот Димитрия Иваныча помянул, дядьку Борискина, – я тож припоминаю, как все дивились, когда он постельничим заделался, отец покойный про него говорил, я-то еще мальчонкой был, а это запомнилось – никто в толк не мог взять – пошто, за што, ни роду ни племени, вяземский неведомо каких кровей помещик – и вдруг ему Постельный приказ, шутка ли! Что за анафемское племя, ты скажи…
– Дай срок, – негромко сказал Салтыков. – Найдется управа и на Годуновых…
К тревожной мысли о том, что срока этого остается не так уж и много, боярин то и дело возвращался и на другой, и на третий день после разговора с Вельяминовым. Оба решили о венской затее Бориски никому покамест не сообщать, дабы не всполошить злоумышленника прежде времени, не дать ему измыслить по своему обыкновению лживое оправдание перед государем. Разумнее было дождаться гонца из Варшавы – хотя он и лях, а все ему же Феодор Иоаннович поверит скорее, нежели кому-то из здешних годуновских недоброжелателей.
Однако и медлить с этим не годилось. Временщики ведь тоже бывают разные – один, сумев угнездиться на злачном местечке возле государя, живет в свое удовольствие и тем довольствуется, не посягая на большее; такого можно не опасаться, он для прочих государевых служителей особой угрозы не являет. Ибо довлеет им помнить, что как несть власти аще не от Бога, так и несть властителя, не облепленного алчущими любимчиками.
Но бывает временщик и иного рода: не просто алчущий вкусить от щедрот царственного своего покровителя, но подобный пиявице ненасытимой, коей алчность лишь возрастает по мере насыщения. В такую убийственную пияву и может обратиться Годунов, если в самом скором времени не положить предела его корыстности и честолюбию. Поэтому медлить было опасно. Согласившись с Вельяминовым подождать вестей из Варшавы, Салтыков в то же время не мог заглушить в себе все более тревожной потребности посоветоваться с кем-то еще – повыше и, может быть, поразумнее.
Ибо Вельяминова назвать разумным мужем было нельзя. Он был надежен, и мыслили они в многом согласно, но в дому у него (по его же собственным признаниям, которыми он порой делился) творилось непотребное. Петр Афанасьевич вдовел уже довольно давно, старший сын жил в своем поместном владении на Клязьме, а двое младших числились тоже по Посольскому приказу, но занимались преимущественно гульбой и охотой. Главной же язвой семейства была дочка – ее, по мнению Салтыкова, давно пора уже было либо выдать замуж, либо заточить в монастырь. Может, и без пострига, но чтобы сидела на цепи и под надежным замком. Добромыслящему человек и вообразить себе невозможно, что вытворяла Катька Вельяминова; последним ее подвигом был убег из терема – пропадала целый день и была поймана к вечеру у черта на куличках, в Сокольниках, где охотилась вместе с братом…
Как Петр Афанасьевич терпел подобное, было непостижимо, да верно и то, что чужая душа потемки; в прочем же
Поэтому Василия Андреевича и тянуло поговорить насчет Годунова с кем-то другим. Но с кем? Тут важно было не промахнуться, не попасть впросак. Недоброжелателей у царского шурина при дворе много, да ведь не ко всякому придешь с таким разговором! За годы царствования Иоанна Васильевича двор стал гноищем, где оседало и накапливалось все самое подлое, самое растленное, что могли породить некогда добродетельные боярские семейства; конечно, добродетель их тоже бывала всякой, в семье не без урода, но в большинстве своем московская знать если и отступала от заветов благочестия, будь то по принуждению, корысти ради или по свойственной человекам природной слабости духа, – все же сознавала греховность творимого. При Иоанновом же тиранстве и сознавать это перестали, благо оправдание было всегда под рукой: иначе, мол, наверху не удержишься, а уйдем мы, и останется возле государя одна сволочь – те-то и вовсе все погубят…
Вот так, год за годом, и учились наушничать да изветничать, кривить душой, говорить не то, о чем помыслил, а делать не то, про что говорил. И до того ладно выучились, что и теперь, при милостивейшем Феодоре Иоанновиче, следуют тому же старому обыкновению. Иной будет в своем кругу всячески поносить «правителя», а потом первый побежит донести Бориске об услышанном. А Бориска тоже кое-чему выучился при покойном государе; только если одни учились подличать, чтобы сохранить место поближе к власти, то молодой Годунов учился держать эту власть железной рукой. Как держал Иоанн Васильевич.
Вот почему не на шутку встревожило боярина Салтыкова рассказанное Вельяминовым. Сами по себе такого рода тайные сговоры не были в диковину и при других дворах, и – строго говоря – запрос Годунова венскому двору нельзя рассматривать как воровство, государственную измену. Однако родному брату царицы делать это было негоже, и Борис не мог этого не понимать. А коли, понимая, все-таки сделал, то это показывает его решимость рваться к власти любой ценой, не останавливаясь ни перед чем. И в этом он может оказаться пострашнее Иоанна! Тот власти не домогался, ему она была предопределена от рождения; потом боролся за нее всю жизнь, но лишь обороняя свое единодержавие от тех, кто на него посягал. Годунову же, когда он вплотную подступит к власти, придется силой вырывать ее у других, имеющих куда больше прав владеть Московской державой. А при таком споре люди становятся беспощадны.
Но с кем завести разговор – с Морозовыми, с Шуйскими? И те,и другие, изрядно уже пострадали от правителя; неведомо лишь, не чрезмерно ли оробели чудом избежавшие ссылки. Годунов хотя и не имеет власти открыто казнить своих противников, однако велел же тайно умертвить двоих Шуйских: в Каргополе удавили в темнице князя Андрея Ивановича, а в Кирилло-Белоозерском монастыре – прославленного воеводу князя Ивана Петровича, отстоявшего Псков от Баториевых полчищ. Что с того, что государь милосерден? – люди верно говорят: «жалует царь, да не жалует псарь»…
Поперебирав мысленно тех и других, Салтыков решился на смелый шаг – поделиться своими опасениями с человеком, кому, казалось бы, вовсе нельзя было доверять в таком деле. Бывший каргопольский воевода Димитрий Иванович Шуйский издавна слыл противником Годуновых, молва считала его главным зачинщиком последовавшей за кончиной Иоанна Васильевича московской смуты, когда стрельцам едва удалось оборнить Кремль от толпы горожан, требовавших выдать им на расправу Богдана Бельского – сторонника и приятеля Бориса. Требовали тогда, несомненно с боярского наущения, выдачи Годуновых, но те были надежно прикрыты родством с царицей. Бельского же хотя и не выдали, но из Москвы отослали прочь – дабы не смущать православный люд.