Штормовое предупреждение
Шрифт:
– А что, тебе слабо? – с притворным удивлением изумился он. – Как же так…
– Что это вы тут спорите, мальчики?.. – в гостиную заглянула Дорис. – Френсис, ты хорошо себя ведешь?
– Лучше не бывает, – немедленно заверил ее брат. – Вот Ковальски мне соврать не даст: сижу и обсуждаю с ним высокое искусство…
Дорис проследила за его жестом – Блоухол кивнул на недавнего оппонента в споре – и закономерно узрела злополучный инструмент в руках лейтенанта. Тот попытался было от улики быстро избавиться, отложив банджо в сторону, но зацепил грифом диванную подушку и едва не уронил Прапорову находку на пол.
– О, у нас будет вечер самодеятельности? Френсис, ты ищешь, кто будет тебе аккомпанировать?
– Конечно, – не моргнув
По лицу «упрямца» было предельно ясно, что с куда большей охотой он разбил бы несчастный инструмент об голову непрошеного доброхота. Он, совершенно очевидно, не мог определить, какую цель преследует Блоухол, и это лейтенанта раздражало. Ему страстно хотелось высказать все, что он об этом думает, однако присутствие Дорис как ни что другое предотвращало подобный исход. Пока они находились в пределах ее видимости и слышимости, Блоухолу ничего не угрожало.
Прапор, все это время переводивший взгляд то на одного говорящего, то на другого и сохранявший на лице выражение сдержанного недоумения, наконец, высказался:
– Вообще-то я просто нашел эту штуку на чердаке, – он похлопал себя по рукаву, как бы стряхивая многолетнюю пыль. – И подумал: может, она еще рабочая… Расстроенная, наверно, но это ведь дело поправимое, разве нет?.. – поймав взгляд старшего товарища он замешкался. – Я что-то не то сделал?.. – уточнил он наконец.
– Все в порядке, Прапор.
– Ой, он смущается, какая прелесть, – Блоухол негромко захлопал в ладоши, но тут же перешел на более серьезный тон. – Не понимаю, чего ты ворчишь.
Ковальски раздраженно перехватил банджо за гриф, стиснув его с такой силой, что струны жалобно загудели. Кажется, он пришел к выводу, что проще сделать, чем пояснять, почему ему не хочется. Прежде, чем Блоухол успел добавить еще какое-нибудь замечание, его оппонент взял пару аккордов, прислушиваясь к звучанию инструмента и очевидно найдя его удовлетворительным, заиграл.
Рико бросил свое занятие и придвинулся ближе – если точнее, то просто растянулся на диване на животе, чтобы быть поближе к источнику звука. Он склонил голову к плечу, вслушиваясь – кажется, был бы не против и просто прильнуть ухом к деке, если бы кто-то его подпустил – и хрипло, мелодично замурлыкал, узнав мотив.
Марлин украдкой покосилась на дверной проем, в котором все еще маячила Дорис – будто ростовой портрет в раме. Хотя ее голубой свитер домашней вязки и джинсы совсем не подходили для того, чтобы быть запечатленными на холсте. Марлин думала о том, что эта неуловимо-знакомая, но все же не дающая ей покоя окончательно песня наверняка обращена к Дорис, что иначе и быть не может. Что все присутствующие в курсе расстановки сил – господи, вот ведь до чего заразительная у Шкипера манера выражать свои мысли!.. – то есть в курсе отношений между этими людьми. Что песни – это универсальный язык без слов и проверенная возможность сказать, не говоря, и назвать, не именуя. И поэтому, когда зазвучали слова, она на миг опешила, пытаясь соотнести услышанное со своими мыслями, потом – удивилась, как не признала песню сразу.
Марлин не любила присутствовать при том, как кто-то исполняет вещи на публику. Читает стихи, поет или играет – это всегда предполагает какую-то ответную реакцию, хотя бы и из вежливости. Марлин вообще недолюбливала дилетантов, полагая, что если человек в какой-то области преуспел, ему не нужны твои заверения в том, как хорошо у него выходит, а если не преуспел, то и заверять его нечего. А Ковальски в музыке определенно являлся дилетантом, подбиравшим мелодию на слух. Если бы не слова песни, не исключено, что Марлин бы так и не узнала ее. Но в тишине гостиной глухой и маловыразительный голос тихо повествовал о перипетиях, случившихся не то на самом деле, не то в его сне, когда ему не повезло побывать в отеле «Калифорния». Отель «Калифорния» – это самое последнее, что стоило бы исполнять для девушки,
Тем часом тот добрался до второго куплета, и Рико, покачивавший головой в такт музыке, словно безмолвный свидетель, подтверждающий каждое сказанное слово, повысил голос, урча в такт и, очевидно, исполняя партию бэк-вокала. Слов в его пении было не разобрать – он просто плыл по течению музыки, добавляя свой голос к чужому. У него был слух, и он хорошо чувствовал мелодию, но не имел возможности петь, как поют все. Марлин слышала, как он напевает себе под нос, когда увлечен каким-то приятным делом – выходило душевно, но сипло, надтреснуто, как будто с его горлом когда-то случилась непоправимая беда, и оно больше не было способно издавать нормальные звуки…
А потом Марлин поглядела на Прапора, и вдруг ее осенило. Они все – и Ковальски, и Рико, и этот паренек – все слышали в словах этой песни что-то такое, чего не слышали остальные. Для них там был какой-то подтекст, недоступный прочим. Она бы не догадалась, если бы Прапор не обладал таким честным и выразительным лицом. И Ковальски не о Дорис думал – как бы это странно ни звучало – а о том, что у него в руках кусок дерева со струнами, из которого на белый свет можно извлечь нечто, без чего они все обходились так долго, напомнить им об этом, снова пережить…
Марлин закрыла глаза, попытавшись абстрагироваться от их лиц, и проникнуть по ту сторону слов. Голос под перебор струн печально сообщал, что они все узники здесь, и вложил в эту строчку, наверное, больше, чем во всю песню вместе взятую.
Они все узники здесь. Вот оно что. Впрочем, в песне герою эти слова сказала девушка, и кто знает, может каждый из них как-то по-своему это понимает… И уж наверняка каждому это говорит другая девушка, не та же самая, что у товарища.
За окном послышался шум автомобильного мотора – кто-то проехал мимо дома, и это вывело Марлин из задумчивости. Она открыла глаза и торопливо проверила, не заметил ли кто-нибудь ее состояния. Но до нее никому не было дела. Как, впрочем, и до кого-либо еще: Блоухол снова отгородился от них книгой – с ее места стало видно, что он читает «Грозовой перевал» (видимо, ничего интереснее в тетушкином шкафу для него не нашлось), Рико полностью захвачен своей медитацией под музыку, а Дорис, кажется, вежливо ждет возможности уйти. Марлин не знала, о чем та думала, но Дорис не жила с этими людьми забор в забор на протяжении полутора лет, и, скорее всего, ей в голову не пришло то же, что пришло Марлин. Дорис хорошо относилась к ним всем. Она хорошо относилась к Ковальски. Но не более того. Дорис надеялась, что рано или поздно это все успокоится и уляжется, отношения станут ровными и дружественными, одинаково комфортными для всех. И то, что они таковыми не становились, ее не то, чтобы нервировало или напрягало, но вызывало беспокойство. Она предпочитала не быть там же, где Ковальски что-то поет, чтобы не ухудшить ситуацию.
Марлин поймала себя на том, что не отследила, когда песня перестала звучать словами и осталась только музыкой – да еще мурлыканьем Рико, которому плевать было, кто там что думает на этот счет. Ковальски бы может уже и закончил, но у него рука не поднималась обломать товарищу этот кайф – и он продолжал играть, пока Рико довольно урчал.
Конец этому положил резкий, пронзительный звук звонка скайпа – он ворвался в комнату, располосовав время на «до» и «после», и мигом убил всю магию. Мурлыканье Рико закончилось яростным взрыкиванием, а Ковальски моментально позабыл про струны и придвинул к себе стоявший тут же на столе портативный ноутбук, выглядящий так, будто им копали траншеи, а потом забивали гвозди, и принял звонок.