Штрафбат везде штрафбат. Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта
Шрифт:
— Конец Германии, — сокрушенно сказал Целлер.
— Это еще бабушка надвое сказала! — бодро воскликнул Фридрих. Но у него в тот вечер все выходило как–то натужно.
— После такой декларации нам не остается ничего другого, кроме как сражаться, — сказал Граматке, — сражаться и победить или погибнуть, сражаясь. Все равно нам всем в такой Германии не будет места.
Юрген с удивлением посмотрел на Граматке: во дает! Проняло наконец.
— Осмелюсь спросить, герр обер–фельдфебель, а что там еще написано? — тихо спросил Цойфер.
— Дальше неинтересно, делят Европу, Польшу, Балканы, —
— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, [82] — сказал Брейтгаупт.
— Точно! — сказали все дружно. С Брейтгауптом всегда соглашались все и дружно, с ним невозможно было не согласиться.
— Забыл! — сказал Юрген. — Тут есть еще одна подлянка. Они считают, что Польше надо отрезать от Германии куски на севере и на востоке.
— Что?! — взревел обычно спокойный Блачек. — Мой родной Мезериц? Не бывать такому!
82
«Man soll den Tag nicht vor dem Abend loben» (нем.) — вот что сказал Брейтгаупт.
За разговором никто не заметил, как к площадке, на которой они расположились, приблизилась тонкая фигура в офицерской шинели с небольшим кожаным чемоданом в руке. Офицер поставил чемодан на землю и замер на месте, то ли вслушиваясь в возмущенные крики солдат, то ли чего–то выжидая. Первым на него обратил внимание Юрген.
— Лейтенант Ферстер, — удивленно протянул он и тут же, спохватившись, быстро подобрался, отпечатал три шага навстречу командиру, вскинул руку к каске, четко доложил: — Герр лейтенант, за время вашего отсутствия во вверенном мне взводе ничего не случилось!
— Случилось. За время моего отсутствия погибла моя семья, — сказал Ферстер.
Он говорил тихо, но не так тихо, как раньше. Тогда его голос слабел от неуверенности в себе, чем дольше он говорил, тем тише становился голос. Сейчас звуки речи сдерживались крепко сжатыми челюстями, они напоминали тихий, но грозный рокот моря перед штормом. Юрген окинул Ферстера внимательным взглядом. Да, лейтенант сильно изменился, это был какой–то другой, незнакомый ему человек. Плох он или хорош — в этом им еще предстояло разобраться.
У Ферстера заходили желваки на скулах. В глазах разгорался какой–то нехороший огонь. Ни желваков, ни огня, даже хорошего, раньше никогда не наблюдалось. «Что–то будет», — подумал Юрген. И точно — заштормило. Ферстер разомкнул челюсти и закричал, без визга, чуть хрипловато:
— Разболтались! Никакой дисциплины! Сидят в присутствии офицера! Встать! Смирно!
Солдаты, впрочем, вскочили еще до команды и даже выстроились поотделенно в две шеренги, выстроились бы и в одну, да площадка не позволяла. Они вытянулись в струнку, вскинули подбородки и зафиксировали взгляд на кончике собственного носа. Ферстер быстро шагал вдоль строя, туда–обратно, и щедро раздавал взыскания, нечетным в первой шеренге — при проходе туда, четным в первой шеренге — при проходе обратно, нечетным во второй шеренге — при проходе туда, четным во второй шеренге — при проходе обратно.
«Все по делу, все путем», — меланхолично думал Юрген, стоявший на левом фланге своего,
— Есть трехчасовой кросс с полной выкладкой до завтрака! — сказал он Ферстеру, перешедшему к групповым наказаниям.
«Интересно, насколько его хватит? — Юрген продолжил свои размышления, все такие же меланхоличные. — Хорошо бы, чтоб к началу боев немного успокоился. А то ведь с такими–то бешеными глазами рванет грудью на танки и нас за собой потянет. Или погонит. Ему–то, быть может, жизнь и немила, но нам зазря погибать безынтересно. А успокоится, глядишь — и толк какой–то будет».
Юрген чуть повернул голову и скосил глаза на удалявшуюся спину Ферстера. Как командир этот новый Ферстер был, конечно, лучше старого. Но тот, прежний, нравился Юргену больше нового, он был мягким и добрым парнем, Клаус Ферстер. Юрген только сейчас осознал, как ему будет его не хватать.
Кто–то тихо прыснул смешком. Юрген скосил глаза в другую сторону. Эльза! Ей лишь бы посмеяться! Впрочем, он на ее месте тоже бы веселился, со стороны этот разнос выглядит наверняка очень смешным. Так! А это что за насмешник?! Из какой щели вылез? Юрген осекся. Он принялся пристально вглядываться в фигуру, смутно видневшуюся на противоположном фланге, метрах в десяти от строя. Фигура постоянно меняла очертания, как будто человек то сгибался пополам, хватаясь за живот, то вдруг разгибался и принимался бить себя руками по груди. Так, от души, смеялся только один человек. Черт побери, он узнает этот задорный, заводной смех. Не может быть!
Юрген едва не сорвался с места. Он был готов вызваться пробежать завтра еще один кросс с полной выкладкой, лишь бы Ферстер наконец утолил свою ярость и дал команду взводу разойтись. Он бы…
— Так их, каналий! — раздался громкий крик. — По ним по всем веревка плачет!
— Кто такой?! Как смеете?! Как стоите?! — Ферстер отлепился от взвода и подскочил к стоявшему поодаль мужчине.
Тот немедленно встал по стойке «смирно», с лихой молодцеватостью вскинул руку к кепи.
— Рядовой 570–го ударно–испытательного батальона Руди Хюбшман, по прозвищу Красавчик. Прибыл из госпиталя после излечения. Имел честь ехать с вашей грозностью в одном поезде, — отрапортовал солдат.
Любой другой после такого рапорта вычистил бы все нужники в батальоне. Но Красавчику всегда все сходило с рук, на него невозможно было обижаться, его широкая белозубая улыбка обезоруживала самых строгих унтер–офицеров. Как оказалось, и лейтенантов тоже. Ферстер как–то сразу успокоился и обмяк.
— Я помню вас, солдат, — сказал он, — вы на вокзале в Радебойле помогли сесть в поезд женщине с двумя детьми. Она еще все время плакала, эта женщина.
— Женщины, — сказал Красавчик, пожимая плечами, — они все время плачут.
Ферстер хотел что–то сказать ему в ответ, но так и не собрался. Он повернулся, дал команду взводу разойтись, подхватил свой чемодан и пошел прочь.
Юрген поспешил навстречу другу, крепко пожал протянутую руку, другой рукой обхватил его за плечи, захлопал по спине.