Штрафник из танковой роты
Шрифт:
— Танки какие-то новые, с длинными стволами, — торопился старшина. — Еще бронетранспортеры. Два или три.
— Наблюдай. Только танк спрячь и заряди бронебойный снаряд.
— Много я со своей «сорокапяткой» навоюю, — уныло проговорил старшина.
— Никто тебя бросать не собирается. Нас здесь четыре танка. Отобьемся! Раньше времени только не высовывайся. Огонь открывать не дальше пятисот метров и сразу менять позицию.
— Понял.
Старшина поплелся к своему танку. Я хорошо понимал его состояние. Что бы ни говорил ротный, а старшина оставался пока один на правом берегу со своей легкой машиной и пушкой-сорокапяткой, не лучшим оружием для борьбы с новыми немецкими танками.
Значит,
— Забыли про приказ Наркома! Навстречу позорной смерти убегаете. У нас четыре танка, будем драться.
— Будем, — передразнил его кто-то. — А мы уже были. Половина батальона и вся артиллерия накрылась.
— Заткнись, — посоветовал я бойцу. — Назад пути нет. Разинешь хайло — получишь пулю.
Пехота, бурча, занимала позиции под высоким правым берегом. Здесь можно было укрыться в промоинах. Окопы вырыть не успеют, хотя время еще есть. Слишком все возбуждены. Появившийся младший лейтенант уже командовал ими, расставляя оставшиеся ручные пулеметы.
— Патронов с гулькин хрен осталось! — кричали бойцы.
— Кто тебя их бросать заставлял? — показал характер младший лейтенант. — У меня два диска к автомату на месте. Кто патроны выбросил, примкнуть штыки!
Боеприпасы у нас в запасе имелись, и мы передали пехоте цинк с винтовочными патронами. А теперь требовалось срочно вытащить танк. Но это никак не удавалось. Еще дважды рвались тросы, а правее нас торопливо уходила вброд целая рота. Останавливать ее не было времени. Старшина, пригибаясь, сбежал к воде и крикнул, что три танка и два бронетранспортера двигаются в нашу сторону. Далеко ли до них, он опять не доложил. Торопился к своему танку. Мы бросили тросы, которые лихорадочно сплетали, и приготовились открыть огонь. Танки Зайковского и командира взвода немного отъехали, занимая удобную позицию. А моя позиция была лучше некуда. Погрузившись на метр в воду, я видел лишь пятиметровую кромку берега.
Открыл беглый огонь наш легкий БТ-7. После шестого-седьмого выстрела он загорелся. Выскочил лишь механик-водитель. Стреляли и обе «тридцатьчетверки». Я встал на башню и разглядел длинноствольный Т-3, метрах в трехстах от нас. Я нырнул в люк и развернул башню. Немец был явно не один. Вскоре снаряд, сшибая кусты, попал в танк Зайковского. Я снова высунул голову. Обзор был паршивый. К нам могли подобраться в упор. Снаряды летели через наш танк. Обе «тридцатьчетверки», меняя позиции, посылали снаряды в невидимого мне противника. Затем танк командира роты получил еще один снаряд и прекратил стрельбу. Продолжала вести огонь лишь «тридцатьчетверка» взводного. Бой длился минут двадцать, потом все затихло. Не выдержав, я вброд перешел речку. Невдалеке горел немецкий Т-3 с новой длинноствольной пушкой. Остальные танки ушли. Куда, неизвестно. Бойцы-пехотинцы показали мне направление. Немцы пробивались вперед, к нашим основным позициям, а мы оказались вроде как в тылу. Я снова перебрался через речку. Из танка командира роты вытащили труп заряжающего, а затем кое-как выбрался сам Зайковский. Снаряд попал в правую сторону башни, пробил броню и врезался в казенник пушки. На труп заряжающего, с оторванной рукой, избитого осколками, было жутко смотреть. То, что было лицом, накрыли полотенцем. Зайковского сильно контузило. Осколок срезал верхушку танкошлема вместе с кожей и волосами. Текла кровь, заливая глаза. Мы перебинтовали его, вытерли кровь с лица.
— Волков, ты… принимай взвод, — он закашлялся и выплюнул вместе с кровью несколько зубов. Мы уделали одного…
Бормотание раненого командира роты меня раздражало. Подбили вы танк и немцев отогнали. Дальше что? Загнал нас всех в ловушку, потому что не захотел искать брод. Хотел отличиться перед комбатом. Вот как мы умеем. Раз, два и уже на правом берегу! Я залез в башню его танка. Под ногами валялись выбитые ударом со стенок башни снаряды. Повезло, что не сдетонировали. Пушка вышла из строя.
Механик-водитель ротного суетился, настаивал везти Зайковского в тыл. Положение у нас аховое, и его можно было понять. БТ сгорел, мой танк завяз, пушка на его «тридцатьчетверке» не действовала, а командир взвода из зеленых, хоть и показал себя в бою неплохо, был растерян и не знал что делать. Старший сержант-механик с его танка мрачно осадил коллегу по рычагам:
— Под трибунал захотел? Машина на ходу и два пулемета с боекомплектом. Кто тебе бежать позволит? Да и одной машиной танк не вытащишь.
— Ротный помрет, — повторял механик.
— Все помрем, когда время придет. Командуйте кто-нибудь, мать вашу! Младшой, давай снова тросы заводить. Тебя вроде командиром взвода ротный поставил.
Молодой командир взвода покраснел от обиды! Чего обижаться, если опыта нет. Я не стал его успокаивать. Переживет! Старший сержант, сразу признав во мне командира более опытного и решительного, дал несколько дельных советов, выслушал мое решение и козырнул:
— Щас, все сделаем!
Он занялся тросами, а я отправил своего стрелка-радиста с ручным пулеметом на правый берег. Парень был смышленый, а пехота явно намыливалась на отход, пользуясь тем, что их бывший командир, младший лейтенант, был убит очередью с танка. Хороший был парень, но сильно высовывался, а немцы вели сильный огонь из пулеметов. Были еще погибшие. Стрелок-радист стал наводить на правом берегу порядок, а мы под командой старшего сержанта принялись в очередной раз вытаскивать мой танк. Мы его наконец выволокли, но если не везет… Я едва не закричал от досады, увидев, как вслед за «тридцатьчетверкой» тянется порванная гусеница. Бешеное вращение и попавшие куски твердого дерева разорвали звенья. Увидев мое лицо, старший сержант засмеялся и хлопнул меня по плечу:
— Ты че, лейтенант? Главное — танк вытащили. А гусеницу натянуть — плевое дело.
Мы бы ее натянули. На это, учитывая наличие трех механиков-водителей, хватило бы полчаса. Нам их не дали. Пехота хлынула с правого берега, когда стали рваться снаряды. Если первая волна наступающих танков ушла вперед, то вторая решила добить неожиданно возникший на пути узел обороны. Пока летели лишь осколочные снаряды. Немцы еще не пристрелялись, но что-то надо было решать. Я приказал снять с «тридцатьчетверки» Зайковского оба пулемета, погрузил туда лейтенанта и двоих раненых пехотинцев. На меня умоляюще смотрел механик-водитель сгоревшего БТ-7. Он был весь в кровоподтеках, комбинезон прожжен, правая ладонь замотана бинтом.
— Товарищ лейтенант, — шептал он.
— Садись! Гоните к нашим, передайте, что мы держим оборону.
Я не был героем и знал, мы обречены. Но я знал и то, что в этот солнечный августовский день, когда идут жестокие бои на подступах к Сталинграду, ни мне, ни командиру взвода не простят отход. Нас расстреляют даже без трибунала. Приказ № 0227 позволял это сделать. Меня трясло от возбуждения, и больше всего я желал, чтобы все кончилось быстрее. И еще я хотел водки, чтобы забыться. Но ее не выдали, и это было хорошо. По крайней мере, буду до конца воевать с ясной головой. Мой механик-водитель сумел на одной гусенице загнать танк в редкие кусты. Хоть минимальная маскировка! Считая, что его долг выполнен, он спросил: