Штрафники против гитлеровского спецназа. Операция «Черный туман»
Шрифт:
– Вон там. – И Дальке неожиданно указал в сторону нежно-зеленых ивовых облаков. – Они двигались очень быстро. Так, как будто до нас им нет никакого дела. А мой «сорок второй» заклинило. Я не мог стрелять.
– Ты не смог стрелять, потому что храпел.
Мит засмеялся и тут же отвернулся, чтобы не нарваться на свирепый взгляд первого номера. Но Дальке даже не взглянул в его сторону. Он высунулся из окопа и некоторое время смотрел на гряду ив, на опушку и сосняк.
– Вон там они прошли. Стоило бы взглянуть. Нет ли каких следов. Странный сон.
– Опасно, –
– Почему?
– А вдруг они все еще там? Твои русские?
– Да пошел ты!..
Они рассмеялись. Все трое.
Из-за болот снова прилетела мина. На этот раз она завершила свою траекторию значительно ближе к их окопу, так что осколками осыпало деревья и на парусиновую крышу над их головами упала срубленная ветка.
– Они что, нас засекли? – не на шутку испугался Дальке. Как пулеметчик, он знал, что такое охота минометчиков на пулеметную огневую точку. Две мины. Вилка. А третья уже – точно в окоп. Собирай потом по деревьям остатки обмундирования…
Но мина, как и предыдущая, оказалась такой же одинокой. Однако смысла ее прилета мог не понимать только Мит.
Глава двадцать вторая
Вечер в мае наступает не скоро. Природа, совершая свою церемонию, вначале любуется закатным солнцем, потом, пока еще не торопя сумерек, длит бархатный розоватый свет только что завершенного дня. И только после этого позволяет сумеркам начать свою кропотливую работу.
Ночевать они решили в Чернавичах.
Разведка, высланная вперед, застала Василя Рогулю в огороде. «Самооборонщик» делал грядку в огороде. Рядом ходила одна из дочерей, и, сложив пальцы щепотью, что-то ловко совала в рыхлую, как подушка, теплую землю. Разведчиков, прокравшихся на хутор задами, мимо гумна и остатков сена, наспех собранных в небольшие копны, он заметил слишком поздно. Он тут же присел, схватился за живот и пополз было к дощатой будке уборной, прилепленной к хлеву, но младший лейтенант Акулич окликнул его на местном говоре, и тот, видать спутав его с кем-то, может, приняв за партизан, махнул рукой и распрямился. На голоса из дому вышла жена Василя, повела животом и встала рядом с мужем, давая понять непрошеным гостям, что никуда она его не пустит.
– Забирайте что хотите, хоть коня, хоть корову, а его не трогайте, – сказала она дрожащим от отчаяния голосом и обхватила мужа обеими руками. – Он еще слабый. До леса не дойдет.
– Немцы или полицаи на хуторе есть? – спросил Акулич, пропустив мимо ушей бабьи причитания.
– Никого нет. Никого. – Рогуля бережно отстранил от себя жену, что-то ей тихо сказал, и она, часто и беспокойно оглядываясь, пошла к дому. Оттуда уже слышался детский плач. – Утром были. Свояченю, Аксинью, забрали и ушли. Ваши тоже были.
О Стрелке он на всякий случай умолчал.
Уже начало темнеть, и опушки за полем на востоке, где полчаса назад раскачивались над пашней розовые столбы мошкары, потонули в вязкой синеве. А еще некоторое время спустя там ничего нельзя было
Капитан Омельченко, принявший на себя командование объединенной группой, предупредил:
– Отдых – четыре часа. В два тридцать выступаем.
Выставили ближние и дальние посты и разошлись по дворам и сараям. Коноводы завели лошадей в дощатые шула, положили им вволю сена из хозяйских запасов. Наскоро поели сами. Открыли тушенку – по одной банке на двоих. Осмотрели оружие, зарылись в солому и захрапели смертным сном.
Первую смену постов Воронцов выставлял сам.
Когда возвращался, увидел во дворе Лиду. Та тоже пристально смотрела на него. Махнула рукой. Подошла, сказала:
– Ночевать приходи в дом. Я ужин приготовила. Будто знала, что вернетесь.
– Мои уже ужинают.
– Твои? Солдаты, что ли?
– Да, солдаты. Солдаты, подчиненные, товарищи. Моя фронтовая семья. Так у нас говорят.
– Семья? А женщины у вас есть?
– Есть и женщина. Санинструктор роты, старшина Веретеницына.
– Одна?
– Одна.
– Как же вы ее делите?
Воронцов усмехнулся, покачал головой. Характер Лиды он знал.
– А мы ее не делим. Она сама выбирает.
– Хорошо ей.
– Не знаю.
– Что, не попал в число избранных?
– Не попал.
– Бедненький. А ко мне сегодня придешь?
Воронцов вздохнул.
– Помнишь, как ты меня любил? – снова зашептала она, опахивая его своим теплом. – Помнишь, как нам было хорошо вместе? Никто нам тогда не смог помешать. Ни война, ни дядя Захар. А знаешь, что потом было? Когда он все понял, что ты ушел, хотел меня в казармы отдать. Это называлось – неделю полы мыть. Я ему сказала, что беременна. И он меня пожалел.
Значит, это его дочь бегает по дому. И назвала ее Лида в память о нем – Александрой.
– А Федор давно здесь?
– Будто ты не знаешь. Будто он тебе не говорил. – Она с укоризной посмотрела на него и отвернулась с горькой усмешкой обиды. – Что ты мне о нем сразу? Подобрала я его в лесу. Не бросать же живого. Привезла на хутор. Выходила. А дальше что… Дальше по природе…
По природе. Это было ее выражение. Его он помнил. Однажды, два года назад, когда он жил в ее доме и спал на лавке у двери, она сказала ему, чтобы шел на кровать. Позвала. А он не пошел. Ни в первую ночь, ни во вторую, ни потом. И она сказала ему: «Не люба я тебе. Не красивая, да? Если так, если не можешь забыть ту, которую любишь, сойдись со мной так, без любви, по природе».
Потом сошлись. По природе.
– Численко! Численко! Проснись, Иван! – растормошил он старшего сержанта.
Численко открыл глаза. Тут же нашарил автомат. Автомат у него всегда лежал под рукой. Сапоги старший сержант никогда не снимал, ремней не расстегивал. Воронцов никогда его не видел босиком и в распущенной гимнастерке.
– Через два часа разведешь посты. На дальний поставишь Егорыча. С пулеметом.
– А ты куда? – сразу догадался Численко.
– Я с Калюжным. В доме лягу.