Штрафной батальон
Шрифт:
— Добровольцы дневалить есть?
— Я!.. Я!.. — разом отозвались Сикирин и Баев.
— Мы! — Дроздов за двоих с Муратовым.
— И я тоже, — пробурчал Салов.
— Отлично! Приступайте к обязанностям!
Задвинули дверь, закопошились. Проследив за исполнением, Павел протиснулся на свое место между Махтуровым и Бачунским. Он окончательно успокоился, посчитав свое производство во взводные временным. Комбат ведь сказал «будете исполнять» — пока, значит. По прибытии на место пришлют лейтенанта, и делу конец.
Махтуров отмолчался,
— Ну и как теперь величать себя прикажешь — гражданином взводным или Павлом по старой памяти? — осведомился он.
— Да брось ты! Какой там, к черту, гражданин взводный — калиф на час! — отмахнулся Павел.
— Ну-ну! — притворно посочувствовал Бачунский. — Выходит, и для штрафбата верно: дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут…
— Яковенко! Слышь, соловей днепровский, спел бы что для души, а? — попросил чей-то голос.
— Какой петь — дыхнуть нельзя! — возмутился другой. Но на него зацыкали, зашипели.
— Вань, будь другом, уважь общество!
— Украинскую, Вань, про черные очи!
Приподнялись на нарах, потеснились, создавая простор вокруг певца. Уступая настойчивым просьбам, Яковенко было запел, но вскоре расстроенно смолк, оборвав песню на полуслове: получалось чересчур уныло и безысходно.
Точила Яковенко неотступно черная хмарь. И виной тому была тоскливая боль по семье, которая находилась в оккупации и о судьбе которой известий не имелось. Непередаваемо подавленным и одиноким он выглядел, когда в роту приходил письмоносец. А сегодня в особенности. И сколько ни упрашивали потом — петь Иван отказался наотрез. Да и настроение у остальных тоже переменилось. Лишь Туманова это мало затронуло.
— Слышь, Андрей, как думаешь, смогет наш Ванюшка за Утесова спеть или не смогет? — допытывался он у Кускова.
— А че не сможет? Запросто! — уверял Кусков. — Талант у него. Если захочет, и Козловскому не уступит…
Повинуясь безотчетному желанию, Павел поднялся, осторожно спустился в проход и, переступая через дремавших солдат, пробрался к печурке, около которой о чем-то мирно беседовали Сикирин и Салов. Походя обратил внимание на подсвеченное отблесками огня лицо Карзубого, который, прикрыв веки, наблюдал за Яффой, занятым склейкой самодельных карт.
Выбрав поленце потолще, присел к открытой топке. Салов предупредительно, но без угодливости протянул неизменную пачку «Красной звезды». Помедлив, Павел взял папиросу. Цыган несмело, с оглядками, но верно пробирался к тому новому, манящему и тревожному, что мерещилось впереди его мятущейся душе. Почти совсем отошел от компании блатняков, стал держаться ближе к Сикирину, находя в нем молчаливое понимание и одобрение. Глядя на Сикирина, даже умываться по утрам приучился, хотя раньше и полотенца в руки не брал. Все эти перемены не ускользнули от пристрастного внимания, с которым следил за ним Павел.
— Ложился бы отдыхать, Константиныч, управимся, чай… — по-свойски заметил Сикирин. Он считал для себя более удобным обращаться к Павлу, величая его одним
— Успею еще бока отлежать.
Салов прозрачно хмыкнул.
— Боится он, — снисходительно пояснил Сикирину, — вдруг все заснут, а я тебя по башке поленом — в дверь да под откос. Думаешь, он поверил, что я дневалить по охоте вызвался? Данила не малахольный — понимает! А и молодец у нас гражданин взводный — умный! — щурясь в упор на Павла, откровенно насмехался цыган.
Яффа, прислушивавшийся к его словам, вдруг отложил недоклеенные карты, утер рукавом сбегавшую по подбородку слюну, ощерился:
— Ты че светишься, морда лошадиная?! В придурки лагерные подался? Смотри, допрыгаешься — замочим, и пикнуть не успеешь!
На Салова угроза Яффы не подействовала, он даже головы в его сторону не повернул, а Сикирин неожиданно вскипел.
— Перестань каркать, гадина клятая! Кончилось ваше царствие людей жизни лишать, как бы своей не лишился! — Плюнув в сердцах на железный печной бок, он указал пальцем на зашипевшее место. — Из тебя такой же пшик может получиться.
— Заткнись, дешевка! — Тело уголовника напряглось, готовое к броску, глаза злобно заблестели. Потянувшись к куче дров, он выхватил увесистую суковатую палку.
Но в руке Сикирина в тот же миг появилась раскаленная кочерга.
— Не сметь! — решительно и властно гаркнул Павел, вскакивая и становясь на пути Яффы. — Рядовой Василевич! Предупреждаю, скрывать не стану — будешь наказан по всей строгости дисциплинарного порядка.
— А пошел ты… начальничек! Боюсь я твоей гауптвахты! И тебя тоже! Расхрипатился!..
— Я командир взвода и старший вагона, мой приказ — для тебя закон. Что скажу — то и сделаешь!
— А мне все равно, кто ты есть. Плевать я хотел на твои указки. Своим вон указывай, чтоб не совались куда не надо. А к блатнякам не лезь. — Огрызаясь, Яффа, однако, сдавал назад, поближе к Карзубому, и там присел.
Взбешенный наглостью уголовника, Павел задохнулся, ущемленный вдобавок еще и сознанием того, что, дав увлечь себя сварой, лишь выказал свою слабость, держался совсем не по-командирски. Не утешала и поддержка голосов, заворчавших со всех сторон на Яффу. Досадуя, вернулся к огню, успев заметить, что все уголовники неподалеку от двери расположились и не особенно склочничали, как обычно, за лучшие места на нарах. Случайно ли цыган паясничал?..
Шло время. И снова, как в ночь прибытия на станцию, мыкался по путям трудяга маневровый, звучали рожки стрелочников, перекликались голоса. Наконец состав дернулся и, набирая ход, простучал по стрелкам.
Поехали.
Эшелон идет без остановок. Угнетаемые бездельем, штрафники торчат у раскрытой двери или отлеживаются, дымят самосадом. На верхних нарах, прямо над Павлом, — возня, хохот. Собрав вокруг себя тесный кружок, Кусков тешит друзей своими байками, в основном, конечно, про баб. Знает их Андрей чертову уйму, готов рассказывать часами — только попроси.