Штурман дальнего плавания
Шрифт:
Недаром, когда в иностранных портах к нам приходили в гости моряки с английских, американских, французских судов, они не верили, удивлялись, восхищались и все-таки уходили с недоверием в сердцах, — такой необычной, такой фантастически прекрасной казалась им наша жизнь; им, работающим по десять — двенадцать часов, живущим в тесных, грязных клетушках, которые назывались каютами; им, боящимся увольнения с судна из-за любой прихоти помощника капитана или механика.
Ночь. Бурная и холодная. Там, где вода задерживается на палубе, она превращается в
Мы с Тубакиным на вахте. Он на руле, а я на подветренном борту у камбуза вяжу швабры. Я замерз, и мне очень хочется, чтобы вахта скорее кончилась. Хорошо спуститься в столовую и выпить кружку горячего кофе, а потом забраться под одеяло, зажечь настольную лампу и читать книгу! Пусть дует ветер, пусть волны заливают палубу, — у нас в каюте тепло и уютно.
Но до конца вахты еще очень далеко — целых два часа.
Взглядываю на море. Страшно очутиться сейчас там, в шлюпке, затерянным в этом огромном шумящем и холодном море, среди поднимающихся темных валов со зловещими гребнями, с которых ветер срывает водяную пыль. Плотнее запахиваю ватник, дую на совсем окоченевшие руки и принимаюсь со злостью вязать швабры. Выдумал же Павел Васильевич работку!
В глубине души я сознаю, что сейчас надо быть на палубе и «посматривать», как любит говорить капитан. Ну ничего! Скоро конец. А там кофе и койка. Как-нибудь достоим. Не в первый раз, бывало и похуже.
Но что это? В темное небо поднялась красная светящаяся точка, повисла в нем на несколько секунд и погасла. Ракета? Да, да! Вот еще одна! Красная — аварийная! Кто-то просит помощи! Бросаю свои швабры и в несколько прыжков оказываюсь на мое гике.
— Красная ракета с правого борта! — кричу я. Но на мостике уже заметили. Андрей Федорович и второй помощник щупают горизонт биноклями. Я не вижу лица капитана, но во всей его фигуре чувствуется напряжение. Еще ракета!
— Тубакин, клади право. Еще правее. Еще. Так держать. Давай, Микешин, всех наверх. Быстро!
Я скатываюсь вниз, влетаю в помещение, стучу в двери всех кают и кричу:
— Всех наверх! Судно гибнет! Просит помощи!
И от этих слов делается страшно. Люди гибнут!
Все быстро одеваются. Частые тревожные короткие гудки. Водяная тревога! Выскакиваю на палубу. «Гдов» сильно качает, он развернулся бортом к зыби и, вероятно, идет на ракеты. С мостика, прорвавшись сквозь шум ветра и моря, голос старпома:
— По шлюпкам! К спуску приготовить!
Команда разбегается по шлюпкам, снимает чехлы, разносит тали, поворачивает шлюпбалки. Все делается четко и быстро. Каждый знает свое место. Я гребец номер четыре.
Шлюпки готовы. Люди стоят, поеживаясь на холодном ветру, и кажутся необычайно толстыми в спасательных нагрудниках. Не слышно разговоров и шуток. К нам спускается Андрей Федорович. Лицо его сурово, челюсти сжаты, в глазах беспокойство.
— Охотники, выходи, — бросает он и выжидательно смотрит на свой экипаж. Вот она, проверка
Какую-то долю секунды длится неподвижное молчание. Затем вперед выходят все. Делаю шаг вперед и я. Иначе поступить нельзя. Это — долг. Даже судовой кок, пожилой и многосемейный Степан Афанасьевич, стоит в шеренге «охотников».
— Алексей Алексеевич, — обращается капитан к старпому, — как только подойдем к бедствующему судну, я развернусь. Спускайте шлюпку с подветра. «Гдов» вас прикроет от зыби. Будем выпускать масло за борт.
Оно успокоит гребни. Отберите людей и будьте осторожны.
— Чернышев, Журенок, Чулков, Каракаш, Квашнин, Микешин. Больше пока не надо. Шлюпку левого борта держите наготове.
Микешин! Отступления больше быть не может. Товарищи рискуют жизнью, и я не могу остаться на борту. Но почему у меня такие тяжелые, как будто бы свинцом налитые ноги?
Обрывки мыслей хаотически проносятся в голове, а глаза устремлены в море, туда, где через несколько минут окажется наша шлюпка. Жизнь, такая спокойная всего полчаса тому назад, теперь наполнилась тревогой.
Уже смутно видны очертания гибнущего судна. Желтый одинокий огонек мечется в темноте. Кто-то машет фонарем.
Внезапно яркий луч прожектора с нашего мостика прорезает тьму и, сделав несколько прыжков по черной поверхности воды, останавливается.
Совсем недалеко от нас — полузатонувшее судно. Оно маленькое. В несколько раз меньше «Гдова». Средняя палуба залита водой, и кажется, что нос и корма плавают отдельно. Иногда нос поднимается, тогда ясно можно прочесть название, написанное латинскими буквами, — «Хесперус».
Люди сбились на корме. Они что-то кричат, протягивают к нам руки.
Волна бросается на это еще плавающее, но уже полумертвое судно. Видно, как, откатываясь обратно, она каждый раз уносит какие-то обломки. Море рвет свою обессиленную жертву на части.
Мы сбегаем на спардек и ждем, когда спустят шлюпку. Вот она уже качается на талях. Сейчас будем садиться.
— В шлюпку! — командует старпом, и гребцы один за другим садятся на банки.
— Микешин, живее! — кричит Алексей Алексеевич, видя, что я медлю. Еле передвигаю одеревеневшие ноги и сажусь рядом с Журенком.
Скрипят блоки, проходят секунды, и мы уже на воде. Под днище подбегает вал, поднимает шлюпку, звякают отданные тали.
— Левые, навались! Оба греби! — командует Алексей Алексеевич.
Теперь думать об опасности некогда. Теперь нужна только одно — грести. Я чувствую рядом с собой сильно откидывающегося назад Журенка и гребу, гребу изо всех сил.
Крики смолкают. Передо мной качающийся освещенный «Гдов» и Алексей Алексеевич, напряженно смотрящий вперед.
Шлюпка ныряет между длинными блестящими волнами. Куда-то исчезли шипящие, разрушающие все гребни, зыбь стала не такой крутой, качка плавнее! Чудо! Ведь только что, стоя на палубе, я видел вздымающиеся пенистые валы. Куда они исчезли? Вспоминаю, что Андрей Федорович хотел выпускать масло. Ну да, так и есть. Море вокруг нас покрыто тончайшей пленкой масла, которое выпускает «Гдов» из всех бортовых отверстий. Оно быстро распространяется по поверхности и успокаивает гребни.