Шуаны, или Бретань в 1799 году

де Бальзак Оноре

— Христиане! — говорил он. — Сии защитники бога подали вам пример исполнения долга. Не стыдно ли вам? Что скажут о вас в раю? Если бы не эти люди, которым уготовано вечное блаженство и которых святые встретят с распростертыми объятиями, то господь бог подумал бы, что в вашем приходе живут басурмане. Знаете ли вы, молодцы, что о вас говорят в Бретани и у самого короля?.. Не знаете? Верно? Так я вам скажу: «Как! Синие низвергли алтари, поубивали ректоров, казнили короля и королеву, хотят забрать из Бретани всех молодцов и сделать из них таких же синих, как они сами, и послать их далеко от родных приходов воевать в чужие края, где они могут умереть без покаяния и потому на веки веков пойдут в ад; у молодцов в приходе Маринье сожгли церковь, — а они опустили руки! О-о! Проклятая Республика продала с торгов божье имущество и земли сеньоров, разделила деньги между своими синими, а потом, чтобы питаться нашими деньгами, как она питается нашей кровью, издала такой декрет, чтобы с каждого экю в шесть франков брать по три франка, а из каждых шести человек брать по три человека в солдаты, — а молодцы из прихода Маринье не схватились за оружие, чтобы выгнать синих из Бретани! Ах, ах! Не пустят их в рай, и никогда не вымолить им спасения души!» Вот что о вас говорят! Христиане, дело-то идет о вечном блаженстве!

А как вам его заслужить? Сражайтесь за веру и короля! Позавчера, в половине третьего дня, явилась мне сама святая Анна Орейская. И она сказала мне вот так же явственно, как я вам сейчас говорю: «Ты священник в приходе Маринье?» — «Да, госпожа моя, к вашим услугам!» — «Ну, так вот, я святая Анна Орейская, а богу я прихожусь родней, на бретонский лад. Я всегда нахожусь в Орей, а сюда пришла для того, чтобы ты сказал молодцам из Маринье: пусть они не надеются спасти свою душу, пока не возьмутся за оружие. Не давай им отпущения грехов, покуда не станут они служить богу. А когда они сделают это, благослови их ружья, и те молодцы, с кого ты снимешь грехи, станут без промаха попадать в синих, потому что ружья их будут освящены...» И она исчезла, а под дубом матушки Гусиные Лапки так и остался запах ладана. Я это место приметил. Ректор из Сен-Джемса поставил там красивую деревянную богоматерь. А вечером туда прибрела мать Пьера Леруа, которого называют Крадись-по-Земле, и бог исцелил калеку от ревматизма за добрые дела ее сына. Вот она, эта женщина, и вы собственными своими глазами увидите, что она ходит одна, без всякой поддержки. О, чудо! Такое же чудо, как воскресение из мертвых блаженного Мари Ламбрекена; бог сотворил это чудо, чтобы показать, что никогда он не покинет своих бретонцев, если они будут сражаться за служителей господа бога и за короля. Итак, дорогие мои братья, если хотите заслужить спасение души и показать себя защитниками короля, нашего владыки земного, вы должны во всем повиноваться человеку, которого послал король и которому мы дали имя Молодец. И тогда вы уже не будете басурманами, а вместе со всеми молодцами Бретани встанете под знамя божие и можете тогда забрать у синих из карманов деньги, которые они у вас украли, — ведь пока вы ведете войну, поля ваши не засеяны, а потому господь бог и король отдают вам добро убитых врагов. Христиане, неужто вы хотите, чтобы люди сказали, что молодцы из Маринье отстали от молодцов из приходов Морбигана, святого Георгия, Витре и Антрена, а ведь они все поднялись на службу богу и королю. Или вы хотите отдать им одним всю добычу? Что же вы, как еретики, будете сидеть сложа руки, когда столько бретонцев стараются заслужить себе спасение души и защитить короля? «Оставь все и иди за мной» — сказано в Евангелии. Разве мы, священники, уже не отказались от десятины?! Оставьте все и ведите священную войну. Вы уподобитесь Маккавеям. И все вам тогда простится. С вами будут тогда ваши ректоры и другие священники, и вы победите! Помните, христиане, что только на нынешний день дана нам власть благословить ваши ружья. Кто не воспользуется сей благодатью, к тому святая Анна Орейская не будет столь милосердна, как в прошлую войну, и не преклонит ухо к их молитвам.

Патетический тон проповеди, громовые раскаты голоса и жестикуляция, от которой оратор весь вспотел, казалось, не произвели большого впечатления: крестьяне стояли неподвижно, как статуи, вперив глаза в проповедника. Но вскоре мадмуазель де Верней заметила, что эта общая у всех поза вызвана своего рода магнетизмом: аббат зачаровал толпу. Подобно великим актерам на сцене, он захватил свою паству, и она слилась воедино, ибо он взывал к ее страстям и корысти. Он заранее давал прощение всем крайностям, развязывал единственные узы, которые сдерживали этих грубых людей и заставляли их соблюдать требования религии и общественной морали. Он осквернил свой сан священнослужителя ради политических интересов; но в те времена революции каждый в пользу своей партии превращал в оружие то, чем обладал, и мирный крест Иисуса становился орудием войны, так же как и лемех кормильца-плуга. Не видя вокруг никого, кто бы понял ее мысли, мадмуазель де Верней обернулась, чтобы посмотреть на Франсину, и была немало удивлена, увидев, что девушка разделяет всеобщий энтузиазм: она набожно молилась, перебирая четки, которые, вероятно, дал ей Налей-Жбан во время проповеди.

— Франсина, — шепнула мадмуазель де Верней, — ты, значит, тоже боишься стать басурманкой?

— О-о, мадмуазель! — ответила бретонка. — Поглядите! Ведь мать Пьера ходит!..

Лицо и поза Франсины говорили о такой глубокой вере, что Мари поняла тайную суть этой проповеди, влияние священников на деревню и причину поразительного эффекта сцены, которая началась в эту минуту. Ближайшие к алтарю крестьяне стали подходить к проповеднику один за другим и, опустившись на колени, подавали ему свои ружья, а он складывал их на алтарь. Налей-Жбан тоже поспешил освятить свою старую двустволку. Трое священников запели гимн «Veni Creator» [30] , и тот, что служил мессу, окутал оружия смерти облаком голубоватого дыма, вычерчивая кадилом зигзаги, казалось, переплетавшиеся в воздухе. Когда легкий ветер развеял дым ладана, ружья по очереди раздали владельцам. Каждый шуан, стоя на коленях, получал свое ружье из рук священника, который при этом читал по-латыни молитву. Когда все снова вооружились и вернулись на свои места, глубокий и до тех пор безмолвный энтузиазм проявился бурно и вместе с тем трогательно.

30

Гряди, создатель (лат.).

— Domine, salvum fac regem [31] .

Священник запел эту молитву звучным голосом, все подхватили ее хором и дважды пропели с каким-то неистовством. В этом пении было что-то дикое и воинственное. Две ноты, падавшие на слово «regem», которое крестьяне легко поняли, прогремели так внушительно, что мадмуазель де Верней с невольным умилением перенеслась мыслями к изгнанной династии Бурбонов. Эти воспоминания пробудили в ней образы собственного ее прошлого. Память возродила празднества при дворе, рассеявшемся по другим странам, — те празднества, где она блистала. Среди этих мечтаний внезапно возник образ маркиза, и тогда Мари, позабыв о картине, развернувшейся перед ее глазами, с обычной для женщин изменчивостью мыслей вернулась к планам мести, ради которых она рисковала жизнью, но которые могли рухнуть от единого взгляда. Она пожелала быть прекрасной в эту самую решительную минуту своей жизни, вспомнила, что у нее нет никакого убора, чтобы украсить прическу для бала, и ее прельстила мысль обвить голову веткой остролиста, так как ей понравились прихотливо изогнутые листья и красные ягоды этого растения.

31

Господи, спаси короля (лат.).

— Ого! Теперь мое ружье, может, и даст иной раз осечку по дичи, но уж по синим — нет!.. Никогда!.. — сказал Налей-Жбан, с довольным видом покачивая головой.

Мари более внимательно взглянула на своего проводника и нашла, что его лицо типично для всех тех, кого она тут видела. Мыслей у этого старика шуана, видимо, было не больше, чем у ребенка. Когда он смотрел на свое ружье, щеки и лоб у него морщились от наивного удовольствия, но религиозный фанатизм придавал радостному выражению оттенок жестокости, и на мгновение на лице этого дикаря проглянули пороки цивилизации.

Вскоре путники достигли деревни, то есть четырех-пяти домишек, подобных лачуге Налей-Жбана, и, когда мадмуазель де Верней уже заканчивала свой завтрак, состоявший из хлеба, масла и молока, в деревню прибыли и вновь завербованные шуаны. Этот беспорядочный отряд вел ректор, держа в руках грубый крест, превращенный в знамя, а вслед за ним молодой шуан, преисполненный гордости, нес церковную хоругвь своего прихода. Мадмуазель де Верней пришлось присоединиться к этому войску, ибо оно тоже направлялось в Сен-Джемс и, вполне естественно, стало ее защитой от всяких опасностей с той минуты, как Налей-Жбан, по счастью для нее, проговорился, сообщив предводителю отряда, что красавица, которой он служит проводником, — подружка Молодца.

К закату солнца путешественники добрались до Сен-Джемса, маленького городка, обязанного своим названием англичанам, которые построили его в XIV веке, в пору своего владычества в Бретани. У въезда в город мадмуазель де Верней увидела странную военную сцену, но не обратила на нее особого внимания, так как боялась, что кто-нибудь из врагов узнает ее, и спешила скорее въехать в городские ворота. В поле расположилось лагерем пять-шесть тысяч крестьян. Их одежда, похожая на одежду новобранцев, убежавших в лес у Пелерины, исключала всякую мысль о войне. Это шумное скопище людей скорее напоминало большую ярмарку. Надо было присмотреться, чтобы разглядеть, что эти бретонцы вооружены, ибо различно скроенные козьи шкуры почти скрывали их карабины и самым заметным оружием были косы, заменившие многим ружья, которые им должны были вскоре выдать. В этом сборище одни ели и пили, другие дрались или громко перебранивались, но большинство спало, растянувшись на земле. Тут ни в чем не было ни порядка, ни дисциплины. Внимание мадмуазель де Верней привлек офицер в красном мундире: она предположила, что он английской службы. Подальше два других офицера, видимо, пытались обучить несколько шуанов, более смышленых, чем другие, обращению с пушками; пушек было две, и, вероятно, они составляли всю артиллерию будущей роялистской армии. Появление молодцов из прихода Маринье, которых узнали по их хоругви, встречено было громким ревом. Благодаря сумятице, вызванной прибытием этого отряда и священников, мадмуазель де Верней благополучно пробралась через лагерь в город. Она доехала до гостиницы, весьма неказистой, но находившейся недалеко от того дома, где устраивали бал. В город нахлынуло столько народу, что с великим трудом ей удалось получить в этой гостинице тесную каморку. Когда она там расположилась, пришел Налей-Жбан и, передав Франсине картонку с бальным нарядом ее госпожи, застыл у порога в неописуемой позе ожидания и нерешительности. В другое время мадмуазель де Верней позабавило бы посмотреть, как ведет себя бретонский крестьянин, очутившись за пределами своего прихода, но тут она поспешила прервать его оцепенение и, вынув из кошелька четыре экю, подала их своему проводнику.

— Вот возьми, — сказала она Налей-Жбану, — и, если хочешь сделать мне одолжение, немедленно возвращайся в Фужер. Только не проходи через лагерь и не вздумай, пожалуйста, отведать сидра.

Шуан взял деньги и, удивленный такой щедростью, посматривал то на полученные четыре экю, то на мадмуазель де Верней, но она махнула рукой, и он исчез.

— Вы отослали его? Как это можно, мадмуазель? — воскликнула Франсина. — Разве вы не заметили, что город окружен? Как нам теперь выбраться из него? И кто нас защитит?

— А разве тут нет твоего защитника? — спросила мадмуазель де Верней и с лукавой насмешкой тихонько свистнула, подражая сигналу и повадкам Крадись-по-Земле.

Франсина покраснела и печально улыбнулась веселости своей госпожи.

— Да, но где же ваш защитник? — сказала она.

Мадмуазель де Верней выхватила кинжал, и бретонка, всплеснув руками, в испуге опустилась на стул.

— Зачем же вы приехали сюда, Мари? — воскликнула она молящим тоном, не требующим ответа.

Но мадмуазель де Верней уже сгибала сорванные ветки остролиста и говорила:

— Не знаю, право, хорош ли будет в волосах остролист? Но при таком свежем цвете лица, как у меня, можно позволить себе этот мрачный убор. Как ты думаешь, Франсина?

Еще несколько подобных фраз, брошенных этой необычайной девушкой в то время, как она совершала свой туалет, указывали на полнейшую ее беззаботность. Всякий, кто услышал бы ее, с трудом поверил бы, что для нее настала решающая минута, что она играла своей жизнью. Довольно короткое платье из индийского муслина, словно смоченное водой, обрисовывало изящные линии ее фигуры. Она надела поверх него красную накидку, и множество складок, постепенно удлиняясь к бедрам, легли красивым полукругом, как греческая туника. Пышная одежда языческих жриц скрадывала нескромный характер наряда, который мода той эпохи позволяла носить женщинам. Чтобы смягчить бесстыдство моды, Мари прикрыла газом свои белые плечи, слишком обнаженные низким вырезом туники. Она свернула узлом длинные косы, заколов их на затылке, и они обрисовали неправильный конус с закругленным концом, искусственно удлиняя линии головы и придавая им особую грацию, как у некоторых античных статуй; несколько прядей выбивались завитками надо лбом и обрамляли щеки длинными блестящими локонами. В такой одежде, с такой прической Мари поражала сходством с прославленными шедеврами античной скульптуры. Она улыбкой одобрила свою прическу, ибо все эти ухищрения выделяли красоту ее лица, и, надев на голову венок из остролиста, с удовольствием заметила, что его красные ягоды удачно гармонируют с цветом туники. Загнув некоторые листочки так, чтобы видны были прихотливые контрасты в окраске верхней и нижней стороны, мадмуазель де Верней оглядела в зеркало весь свой наряд, желая оценить его эффект.