Шум и ярость
Шрифт:
– Да, мэм, – ответил я. – Я думаю, она съест вашу булочку с не меньшим удовольствием, чем я.
Я взял оба свертка, отдал хлеб девочке, а серо-стальная за прилавком смотрит на нас с холодной непреложностью
– Погодите-ка минутку, – сказала она. Ушла в заднюю комнату. Дверь отворилась, затворилась. Девчушка на меня глазеет, прижав хлеб к грязному платьицу.
– Как тебя зовут? – спросил я. Отвела взгляд, но ни с места. Даже как будто не дышит. Хозяйка вернулась. В руке у нее какой-то странный предмет. Она держит его чуть на отлете, как несла бы дохлую ручную
– Вот тебе, – сказала хозяйка. Девочка подняла на нее глаза. – Бери же, – сказала хозяйка, суя принесенное. – Оно только на вид неважное. А на вкус разницы не будет никакой На же. Некогда мне с тобой тут. – Девочка взяла, смотрит на хозяйку. Та вытерла руки о фартук. – А колокольчик надо будет починить, – сказала. Подошла к входной двери, распахнула. Невидимый над дверью колокольчик звякнул чисто и слабо. Мы пошли к двери, к сосредоточенной спине хозяйки.
– Благодарим вас за пирожное, – сказал я.
– Уж эти иностранцы, – сказала она, всматриваясь в сумрак над дверью, где прозвучал колокольчик. – Мой вам совет, молодой человек, держаться от них подальше.
– Слушаю, мэм, – сказал я – Пошли, сестренка. – Мы вышли. – Благодарю вас, мэм.
Она захлопнула дверь, опять распахнула рывком, и колокольчик тоненько звякнул.
– Эт-ти иностранцы, – проворчала хозяйка, вглядываясь в наддверный сумрак.
Мы пошли тротуаром.
– Ну, а как насчет мороженого? – сказал я. Надкусила свое пирожное-уродину. – Мороженое любишь? – Подняла на меня спокойный черный взгляд, жует. – Что ж, идем.
Мы вошли в кондитерскую, взяли мороженого. Хлеб она по-прежнему прижимает к себе. «Дай положу его на столик, тебе удобнее будет есть». Не дает, прижимает, а мороженое жует, как тянучку. Надкусанное пирожное лежит на столике. Методически съела мороженое И опять взялась за пирожное, разглядывая сласти под стеклом прилавков. Я кончил свою порцию, мы вышли.
– Где ты живешь? – спросил я.
Пролетка опять, с белой лошадью. Только доктор Пибоди37 толще. Триста фунтов. Он подвозил нас на гору. Цепляемся, едем на подножке. Детвора. Чем цепляться, легче пешком. «А к доктору ты не ходила к доктору Кэдди»
«Сейчас не нужно и нельзя пока А после все уладится и будет все равно»
Ведь женское устройство хитрое, таинственное, говорит отец. Хитрое равновесие месячных грязнений меж двумя лунами. Полными, желтыми, как в жатву, бедрами, чреслами. Это снаружи, снаружи-то всегда, но. Желтыми. Как пятки от ходьбы. И чтоб мужлан какой-то, чтобы все это таинственное, властное скрывало А снаружи, несмотря на это, сладость округлая и ждущая касанья. Жижа, что-то утопшее, всплывшее, дряблое, как серая плохо надутая камера, и во все вмешан запах жимолости.
– А теперь тебе, пожалуй, пора отнести хлеб домой, согласна?
Смотрит на меня. Жует себе спокойно, через равномерные интервалы по горлу скользит книзу катышек. Я развернул свой сверток, дал ей булочку, сказал «До свидания».
Пошел прочь. Оглянулся. Идет за мной.
– Тебе разве по пути? – Молчит. Идет рядом, под самым локтем у меня, ест булочку. Идем дальше. Вокруг тихо, почти никого во все вмешана жимолость Она бы мне наверно сказала чтоб только не сидел на ступеньках не слышал как дверь ее хлопнула сумерками и Бенджи плачет до сих пор К ужину придется ей сойти и всюду вмешан запах жимолости Дошли до перекрестка.
– Ну, здесь мне поворачивать, – сказал я. – До свиданья. – Остановилась тоже. Доела пирожное и принялась за булочку, не сводя с меня глаз. – До свидания, – сказал я. Завернул за угол и пошел улицей, а оглянулся, лишь дойдя до следующего перекрестка.
– Да живешь-то ты где? Вон там? – указал я рукой в сторону, куда шел. Смотрит на меня, молчит. – Или вон в той стороне? Ты, наверное, живешь у вокзала, где поезд? Угадал? – Смотрит на меня загадочно, невозмутимо и жует. Улица пуста в обоих направлениях, тихие газоны и чистенькие домики среди деревьев, но никого нигде, лишь у магазина позади нас. Повернули, идем обратно. Двое на стульях у входа.
– Не знаете ли вы, чья это девочка? Увязалась за мной, а где живет, не говорит.
Глаза их переместились с меня на нее.
– Это, должно быть, итальянцев. Их несколько семей поприезжало, – сказал один, в порыжевшем сюртуке. – Я ее уже видел тут как-то. Тебя как звать, девочка?
Черным взглядом смотрит на сидящих, мерно двигая подбородком. Глотнула, не переставая жевать.
– Она, может, не умеет по-английски, – сказал второй.
– Ее за хлебом послали, – сказал я. – Значит хоть два слова да умеет.
– Как твоего папашу звать? – спросил первый. – Пит? Джо? Имя Джон, да?
Еще откусила от булочки.
– Что мне с ней делать? – сказал я. – Ходит за мной неотступно. А мне надо возвращаться в Бостон.
– Студент?
– Да, сэр. И мне надо ехать.
– Сдайте ее, что ли, Ансу, нашему полисмену. Идите прямо, дойдете до городской конюшни. Он там сейчас.
– Придется, видимо, – сказал я. – Надо же что-то предпринять. Благодарю вас. Пошли, сестренка.
Идем по улице, теневой стороной, где ломаную тень фасадов медленно вбирает мостовая. Дошли до конюшни. Полисмена там нет. Прохладный темный ветерок, пахнущий нашатырем, повевает между рядами стойл, а в широких и низких воротах покачивается на стуле человек и советует нам поискать Анса на почте. Чья девочка, и он не знает.
– Для меня эти иностранцы все на одно лицо. Ихние дома за линией, сводите ее туда, может, кто признает.
Повернули обратно, на почту идем. На почте сидит тот, в сюртуке, газету разворачивает.
– Анс сейчас только уехал за город, – говорит он. – Пройдитесь-ка с ней за вокзал, к тем приречным домам. Там вам скажут, чья она.
– Пожалуй, – сказал я. – Идем, сестренка. – Запихнула в рот остаток булочки, ест. – Еще хочешь? – спросил я. Дожевывает, смотрит на меня взором черным, немигающим и дружеским. Я дал ей одну из оставшихся плюшек и сам принялся за другую. Спросил у встречного, где здесь вокзал, и он показал дорогу.