Шум и ярость
Шрифт:
– Лгун, – говорит. – Лгун.
– Ты что, с ума сошла? – говорю. – Ты что это? Да как ты смеешь сюда со скандалом? – Осадил ее тут же, не дал и рта раскрыть. – Ты уже стоила мне одной должности, а теперь хочешь, чтоб и эту потерял? Если у тебя есть что сказать мне, то встретимся, когда стемнеет, где-нибудь. Только о чем у нас может идти разговор? – говорю. – Что я, не выполнил все до точки? Уговор был на одну минутку, так или нет? Минуту ты и получила. – Стоит и только смотрит на меня, трясет ее как в лихорадке; руки стиснула, ломает себе пальцы. – Я-то, – говорю, – сделал все по уговору. Это ты солгала. Ты ведь обещала сразу же на поезд. Ну что? Не обещала, скажешь?
Стоит смотрит только и сжимает руки.
– Будь проклят, – говорит. – Будь проклят.
– Правильно, – говорю. – Давай, давай. Только учти мои слова. Не уедешь семнадцатым поездом – и я им все расскажу.
Ушла она, и у меня настроение опять стало нормальное. Теперь-то, говорю себе, ты дважды подумаешь, прежде чем лишать человека обещанной должности. В то время я ведь еще зеленый был. Верил на слово. С тех пор поумнел. Притом я как-нибудь уж без чужой поддержки в люди выйду, с детства привык стоять на собственных ногах. Но тут я вдруг вспомнил про Дилси и про дядю Мори. Дилси она улестит без труда, а дядя Мори отца родного продаст за десять долларов. А я сижу как прикованный, не могу уйти из магазина, чтобы оградить родную мать от посягательств. Если уж суждено, говорит матушка, было мне лишиться сына, то хвала господу, что оставил мне тебя, а не его: в тебе моя опора верная. Да, говорю, дальше прилавка, видно, мне от вас действительно не уйти. Должен же кто-то поддерживать своим горбом то немногое, что у нас осталось.
Ну, как только я пришел домой, тут же взял Дилси в работу. У нее проказа, говорю, достал Библию и прочел, как человек гниет заживо.53 Достаточно ей, говорю, на тебя взглянуть, или на Бена, или на Квентину, как проказа и вам передастся. Ну, думаю, теперь дело в шляпе. Но возвращаюсь я потом со службы – Бен мычит на весь дом. И никак его не успокоят. Матушка говорит, ступай принеси уж ему туфельку. Дилси как будто не слышит. Матушка повторно, а я говорю, сам пойду принесу, чтоб только прекратился этот треклятый шум. Я так скажу, человек я терпеливый, многого от них не ожидаю, но, проработав целый день в дрянной лавке, заслуживаю, кажется, немного тишины, чтобы спокойно поесть свой ужин. Говорю, что я сам схожу, а Дилси быстренько так:
– Джейсон! Ну, я мигом смекнул, в чем тут дело, но, просто чтобы убедиться, пошел принес ему туфлю, и как я и думал: только он ее увидел – завопил, как будто его режут. Я за Дилси, заставил сознаться, потом сказал матери. Пришлось тут же вести ее наверх в постель, а когда тарарам поутих, я взял Дилси в оборот, нагнал на нее страху божьего. То есть насколько это с черномазыми возможно. В том-то и горе со слугами-нигерами, что если они у вас долгое время, то начинают так важничать, прямо хоть выкидывай на свалку. Воображают, что они в доме главные.
– Хотела бы я знать, – говорит, – кому какой вред от того, что она, бедняжка, со своим родным дитем свиделась. При мистере Джейсоне было б оно по-другому.
– Беда только, что он в гробу, – говорю. – Меня ты, я вижу, не ставишь ни в грош, но матушкин запрет для тебя, надеюсь, что-то значит. Вот погоди, доволнуешь ее до того, что тоже в гроб сведешь, а тогда уже хоть полон дом напусти подонков и всякого отребья. Но зачем ты еще идиоту этому несчастному дала с ней увидеться?
– Холодный вы человек, Джейсон, если вы человек вообще, – говорит. – Пускай я черная, но, слава богу, сердцем я теплее вашего.
– Холодный или какой, а только интересно, чей вы все тут хлеб едите, – говорю – Но посмей хоть раз еще такое сделать, и больше тебе у меня его есть не придется.
Так что когда она в следующий раз явилась, я ей сказал, что если опять стакнется с Дилси, то матушка выгонит Дилси в шею, Бена отправит в Джексон, а сама с Квентиной уедет отсюда. Она смотрит так на меня. Мы стоим от фонаря поодаль, и лица мне ее почти не видно. Но я чувствую, как она смотрит. В детстве она, бывало, когда разозлится, а поделать ничего не может, то верхняя губа у нее так и запрыгает. Дерг, дерг, и зубы с каждым разом все видней, а сама стоит как столб, ни мускулом не дрогнет, и лишь губа скачет над оскалом все выше и выше. Однако промолчала. Говорит только:
– Ладно. Сколько платить?
– Ну, если один показ через каретное окошко стоит сотню… – говорю. Так что после этого она заметно посмирнела, раз только как-то захотела посмотреть книжку с банковским счетом.
– Я знаю, мать их получает, – говорит. – Но я хочу видеть банковский отчет. Хочу сама убедиться, куда эти чеки идут.
– Это личное дело матери, – говорю. – Если ты считаешь себя вправе вмешиваться в ее личные дела, то я так и скажу ей, что, по-твоему, деньги по этим чекам незаконно присваиваются и ты требуешь проверки счетов, поскольку не доверяешь ей.
Молчит, не шевельнется. Только слышно, как шепчет: «Будь ты проклят, о, будь проклят, о, будь проклят».
– Говори вслух, – говорю. – Это ведь для нас не секрет, что мы друг о друге думаем. Может, захотелось денежки назад? – говорю.
– Послушай, Джейсон, – говорит – Обещай мне, только без лганья. Относительно нее. Я не стану проверять счета. Если мало, больше буду каждый месяц слать. Обещай мне только, что она… что ей… Тебе же нетрудно это. Бывает, ей что нужно. Чтобы поласковее с ней. Всякие мелочи, которые я не могу ей, не дают мне… Но тебя же не упросишь. В тебе капли теплой крови нет и не было. Тогда вот что, – говорит. – Уговори ты маму, чтобы вернула мне ее, и я дам тебе тысячу долларов.
– Ну уж тысячи у тебя нет, – говорю. – Это ты врешь, я чувствую.
– Нет, есть. Будет. Я могу добыть.
– А я знаю, каким способом, – говорю. – Тем же самым, каким и дочку свою. А подрастет – и она… – Тут я решил, что она на меня сейчас бросится с кулаками, но потом непонятно стало, что она хочет делать. С минуту она была как игрушка, которую слишком туго завели и вот-вот ее разнесет на куски.
– Ох, я с ума сошла, – говорит, – я не в своем уме. Не могу я взять ее. Нельзя мне с ней. И думать об этом нельзя мне. Джейсон, – говорит и за руку мою хватается. А руки у нее горячие, как жар. – Ты должен обещать, что будешь заботиться о ней, что… Она ведь не чужая, она родная тебе. Обещай мне, Джейсон. Ты носишь отцовское имя; как по-твоему, пришлось бы мне папу просить об этом дважды? Или хотя бы раз?
– Что верно, то верно, – говорю. – Он меня не вовсе обделил, имя мне свое оставил. Ну и чего ты хочешь от меня? – говорю. – Чтобы я себе передник повязал и коляску катал? Я, что ли, втравил тебя в это, – говорю – Я и так многим рискую в этом деле, не то что ты. Тебе-то терять нечего. И если еще думаешь…
– Конечно, – говорит, и засмеялась вдруг, и в то же время старается сдержать смех. – Конечно. Мне терять нечего, – говорит, и хохочет, и руки ко рту поднесла. – Н-не-н-не-чего…
– Ну-ка, – говорю, – прекрати шум.