Шум и ярость
Шрифт:
Стою весь в шипах, колючках, дряни всякой, в башмаки полно набилось и за шиворот везде, смотрю, а у меня рука на ветке ядовитого сумаха. Странно только, что всего-навсего за эту ветку взялся, а не, скажем, за гремучую змею. Пусть – я не стал и руку убирать. Постоял так, переждал собаку. Потом пошел дальше.
А в какой стороне их машина, уже не имею понятия. И ни про что уже не думаю, кроме как про свою голову, и только приостановлюсь так и не знаю вроде, а видел ли я вообще этот «форд» или нет, и даже как-то почти все равно мне. Что я и говорю: пускай себе хоть днюет и ночует под кустами со всяким кобелем, на котором штаны, – какое мне дело. Что мне до нее, раз она так меня не уважает и настолько низко пала, чтоб прятать там этот «фордик», причем
Солнце в глаза, кровь в висках бухает, еще шаг – и голова лопнет и кончится мучение, а шипы, сучья цепляют за одежу, и тут я вышел к песчаному рву, где они сейчас были, и дерево узнал то, под которым «форд», и только выкарабкался из рва и пустился бегом, как слышу – завели мотор у «форда» и ходу, а сами сигналят непрерывно. Гудок за гудком, как будто насмехаются ослино: «И-а. И-а. И-аааа», и все дальше отсюда. Только мелькнули багажником, когда я на дорогу выбрался.
Пока добежал до своей машины, они уже исчезли из виду, но гудки еще слышно. А я сразу не догадался, только приговариваю: «Давай-давай. Жми обратно в город. Домой к бабушке беги. Убеди ее, что я тебя не видел в этом „фордике“. Что я не знаю, с кем ты там была. Что я не был от вас в пяти шагах, чуть-чуть не застукал во рву. И что ты в этот момент и не лежала вовсе».
Все еще сигналят: «И-аааа, и-аааа, и-ааааааа», но доносится слабее и слабее. Замерло, и слышно стало, как корова у Рассела мычит. А я все еще не догадываюсь. Подошел, открыл дверцу, занес ногу. Подумалось, правда, что машина как-то слишком накренилась по сравнению с дорожным уклоном, но не сообразил, пока не сел за руль и не тронул с места.
Ну, я так и остался сидеть, как сидел. А время уже к закату, и до города пять миль. Им даже не хватило храбрости сделать прокол, продырявить шину. Просто воздух выпустили. А я сижу и думаю про всю эту ораву черномазых на кухне у меня, и хоть бы один нашел время поставить запасное колесо на место и пару гаек затянуть. Немного только странновато, ведь даже она не могла предвидеть все заранее и насос из машины стянуть – разве что сейчас тут, пока он выпускал воздух из камеры. Но всего вернее, что насос отдали Бену играть вместо брызгалки, потому что захоти он, так они для него всю машину разберут по винтику, а Дилси мне: «Никто до вашей машины не касался. На что она сдалась нам трогать». А я ей так скажу: «Ты и не знаешь, какие вы, нигеры, счастливчики. Я в любое время готов с тобой меняться шкурами, потому что только белый может быть таким безмозглым, чтоб портить себе кровь из-за дрянной девчонки».
Пешком направился к Расселу. Автомобильный насос у него нашелся. Вот это уж просчет с их стороны. Но я все еще не мог поверить, что она настолько обнаглела. Просто не укладывалось в голове. Не знаю почему, но я никак до сих пор не усвою, что женщина способна на все. Ладно, думаю, забудем на минуту, что мы чувствуем друг к другу, поговорим спокойно. Я бы по отношению к тебе не смог так поступить. Какую б на тебя ни держал обиду. Что ни говори, а родство есть родство. И дело тут не в шуточке, на которую восьмилетний малыш и то способен, а в том, что ты родного дядю выставила на посмешище вперед пижоном в красном галстучке. Наезжают к нам сюда, чтоб облапошить, и дальше – на кой им тут засиживаться у вахлачья, как они нас считают. Что правда, то правда, он у меня тут не засидится. Да и она тоже. Если ты так, то скатертью дорожка, можешь хоть и домой не заезжая.
У фермы Рассела я остановился, вернул ему насос и поехал дальше в город. Зашел в аптеку, выпил кока-колы, а оттуда на телеграф. К закрытию биржи курс упал до 12.21, на сорок пунктов. Помножь пять долларов на сорок и купи себе ума на эту сумму, а она тебе тут будет петь: мне обязательно надо, мне без них нельзя. Очень жаль, скажу ей, но обратись к кому-нибудь другому, а у меня нет – я слишком занят был, некогда было деньги зарабатывать.
Стою и только гляжу на него.
– Я вам сообщу новость, которая вас крайне удивит, – говорю. – Представьте, меня интересует курс на хлопковой бирже, – говорю. – Вам это и в голову не приходило никогда, не правда ли?
– Я сделал все, что мог, чтобы вручить ее вовремя, – говорит. – Дважды посылал в магазин и домой к вам звонил, но никто не знал, где вы, – говорит и роется в ящике.
– Вручить что? – спрашиваю. Подает мне телеграмму. – Она когда получена? – спрашиваю.
– В половине четвертого, – говорит.
– А сейчас десять минут шестого, – говорю.
– Я пытался вручить ее вовремя, – говорит, – но не мог нигде вас найти.
– А я при чем? – говорю. Распечатал ее, просто интересно глянуть, какую ложь они мне испекли на этот раз. Туговато, видимо, беднягам, если приходится им из Нью-Йорка в штат Миссисипи тянуть лапу, чтобы уворовать десять долларов в месяц. Продавайте, советуют. Ожидаются колебания курса общей тенденцией к понижению. Не впадайте панику связи правительственным отчетом.
– Во сколько такая писулька могла обойтись? – спрашиваю. Сказал.
– Она оплачена отправителем, – добавил.
– Премного им обязан, – говорю. – И без них знал. Пошлите-ка им вот что, с оплатой получателем, – говорю и беру бланк. Покупайте, пишу. Биржа накануне резкого поднятия. Колебания целью подловить дюжину-другую свеженьких провинциальных сосунков. Не впадайте панику. – Вот. С оплатой получателем, – говорю.
Пробежал глазом, потом на часы.
– Биржа закрылась час назад, – говорит.
– Ну, – говорю, – я тут тоже ни при чем. Я этой музыки не сочинял, я только позволил втянуть себя на небольшую сумму – понадеялся, что телеграфная компания будет держать меня в курсе.
– Мы вывешиваем сводку сразу же по получении, – говорит.
– Да ну, – говорю. – А в Мемфисе каждые десять секунд на доске новая, – говорю. – Я всего на шестьдесят семь миль не доехал туда днем.
– Так хотите, чтоб я передал это? – спрашивает.
– Все еще не изменил намерения, – говорю. Написал вторую телеграмму и отсчитал за нее деньги. – И эту тоже. Не спутайте только «покупайте» с попугаем.
Я вернулся в магазин. С конца улицы опять оркестр доносится из балагана. Замечательная вещь сухой закон. Бывало, в субботу приезжает семейство фермерское в город – сам при башмаках, остальные босиком, и шествуют улицей в пересыльную контору за своим заказом; теперь же все являются босые, включая «самого», и прямиком к балагану, а торговцы стоят в дверях лавок и только смотрят, все равно как тигры в клетках в два ряда. Эрл говорит:
– Надеюсь, ничего серьезного не случилось?
– Чего? – говорю. Он взглянул на свои часы. Потом подошел к дверям и сверил с башенными, что на здании суда. – Вам бы надо часики ценой в один доллар, – говорю. – Тогда не обидно хоть будет сверять каждый раз.
– Чего? – говорит.
– Ничего, – говорю. – Надеюсь, я не затруднил тут вас своим отсутствием.
– Народу было не особо, – говорит. – Все там на представлении. Так что все в порядке.
– А если не в порядке, – говорю, – то вы знаете, как поступить.
– Я сказал, все в порядке, – говорит.
– Я не глухой, – говорю. – А если не в порядке, то вы знаете, как поступить.
– Ты что, уволиться желаешь? – говорит.
– Хозяин здесь вы, – говорю. – Мои желания в расчет не принимаются. Только не воображайте, что вы держите меня здесь из милости.