Шум и ярость
Шрифт:
– Ты был бы неплохой работник, Джейсон, если бы хотел, – говорит.
– По крайней мере, свою работу я исполняю, а в чужие дела носа не сую, – говорю.
– Не пойму, зачем ты так напрашиваешься на увольнение, – говорит. – Знаешь ведь, что в любое время можешь уйти по-хорошему и мы расстанемся друзьями.
– Потому я, может, и не ухожу, – говорю. – Пока что я свои обязанности выполняю, даром жалованья не беру. – Я пошел в заднюю комнату, выпил воды и вышел на крыльцо. Джоб кончил с культиваторами все-таки. Тихо во дворе, и скоро голове стало легче немного. Слышно, как в балагане запели, а вот опять оркестр. А ну их, пусть хоть до последнего цента обирают округ, не с меня ж они дерут. Я свое сделал; в моем возрасте надо уже знать, когда махнуть рукой и отойти, иначе будешь просто-напросто дурак. Тем
Солнце спустилось уже за методистскую церковь, вокруг шпиля голуби туда-сюда летают, и когда оркестр кончил, то стало слышно, как они бормочут. Еще и четырех месяцев не прошло с рождества, а их опять уже столько почти, сколько было. Пастор Уолтолл может сиять и радоваться. Такой шум поднял, как будто мы людей убиваем, лезет с увещеваниями, даже у одного за ружье ухватился, мешает прицелиться. Про мир на земле нам поет и благоволение ко всему сущему и что малая птица не должна упасть.56 Ему-то что, пусть хоть миллион их расплодится. Зачем ему знать, который час, что он – делом занят? Притом и налогов не платит, не его ж это денежки ежегодно ухлопываем на чистку башенных часов, чтоб хоть шли мало-мальски. Сорок пять долларов ухнули мастеру в тот раз. Больше сотни новооперившихся я насчитал там сейчас на земле. Дурачье, что не улетают отсюда, из этого города. А хорошо все же, что я семьей не связан, свободен, как голуби.
Опять заиграли, наяривают, как обычно под занавес. Вахлачье, надо думать, довольно. Возможно, им хватит теперь этой музыки на четырнадцать-пятнадцать миль обратной тряски в фургоне и пока в потемках распрягать будут, корму задавать, доить. Коровам своим смогут насвистывать эти мотивчики и пересказывать остроты, а после смогут прикинуть, сколько выгадали на том, что скотину не водили с собой в балаган. Скажем, если у тебя детей пятеро, а мулов семеро и был ты с семьей на представлении, то в итоге получилось четверть доллара чистого прибытку. Такие калькуляции в их духе. Эрл в дверях показался со свертками.
– Вот еще несколько заказов для доставки на дом, – говорит. – А где дядюшка Джоб?
– Надо думать, на представление отправился, – говорю. – За ними глаз да глаз.
– Он не сказавшись не уйдет, – говорит. – На него-то я могу положиться.
– То есть не то что на меня, – говорю.
Эрл подошел к дверям, выглянул, прислушался.
– А хорош у них оркестр, – говорит. – Пожалуй, сейчас они и кончат.
– Если не собираются заночевать там, – говорю. Ласточки засновали уже, и слышно, как на деревьях во дворе суда воробьи начинают базар. То и дело стайка вспорхнет, затолчется над крышей и обратно скроется. По-моему, от них вреда не меньше, чем от голубей. И во дворе не посидишь там из-за них. Не успел присесть – кап! Прямо на шляпу. Но это надо быть миллионером, чтобы стрелять их, когда заряд стоит пять центов. Вот рассыпать бы отравленной приманки на площади, и в течение одного бы дня избавились, потому что если торговец не может углядеть за курами, чтоб не бродили по всей площади, то ему не птицу надо продавать, а нежрущий товар – капусту или там плуги. А если собак не могут удержать при доме, то, значит, не нужна хозяину собака или такой уж никудышный он хозяин. Что я и говорю, если в городе всю торговлю и дела вести по-деревенски, то и будет не город, а деревня.
– Все равно мало радости вам, если даже и кончили, – говорю. – Они сразу же запрягать и по домам, и то доберутся только к полуночи.
– Что ж, – говорит. – Зато хоть развлечение им было. Не страшно, если они иногда и потратятся на такое дело. Фермер на холмах у нас трудится как каторжный, а благ – никаких.
– Никто его не принуждает, – говорю. – Ни на холмах, ни в низинах.
– А где бы мы с тобой были, когда бы не фермеры? – говорит.
– Я лично лежал бы сейчас дома, – говорю. – И на лбу у меня сейчас пузырь был бы со льдом.
– У тебя слишком часто эти головные боли, – говорит. – Ты бы занялся своими зубами как следует. Он утром их тебе все как следует проверил?
– Кто – он? – говорю.
– Ты же сказал, что у зубного был?
– Вам досадно, что у меня головная боль в рабочее время? – говорю. – Вам это досаждает? – Через переулок уже потянулись с представления.
– Идут гуляки наши, – говорит Эрл. – Пойду-ка за прилавок. – И ушел. Забавное дело, на что б вы ни пожаловались, мужчина вам посоветует сходить к зубному, а женщина посоветует жениться. Причем всегда так: у самого всю жизнь все из рук валится, а вас станет поучать, как вести дело. Какой-нибудь профессоришка из колледжа – пары целых носков за душой нет, а вас будет учить, как за десять лет сделаться миллионером, а баба, которая даже мужа себе подцепить и то не сумела, будет вас наставлять по семейным вопросам.
Старикашка Джоб во двор въехал. Когда замотал наконец вожжи вокруг державки для кнута, я спрашиваю его:
– Ну как, понравились артисты?
– Я еще там не был, – говорит. – Но если меня вечером сегодня арестовывать придут, то смогут найти в той палатке.
– Так я и поверю тебе, – говорю. – Не был, как же. С трех часов дня пропадаешь. Мистер Эрл сейчас только во двор выходил, искал тебя.
– Я делом занимался, – говорит. – Мистер Эрл знает, где я был.
– Это ты его морочить будешь, – говорю. – Да не бойся, я тебя не выдам.
– А как же, – говорит, – кого ж мне тут другого и морочить, кроме него. Какой мне расчет тех морочить, с кем на исходе дня субботнего что мы видались, что мы не видались. Нет уж, вас я морочить не стану, – говорит. – Слишком вы хитрый, где уж мне. Это точно, – говорит и укладывает несчастных пять-шесть сверточков в фургон со страшно занятым видом. – Слишком вы хитрый. Вас во всем городе нету хитрей. На что уж тут есть человек, сам себя кругом пальца обведет, а вы и его в дураках оставляете. – Влез в фургон, отмотал вожжи.
– Это какой такой человек? – спрашиваю.
– А мистер Джейсон Компсон, – говорит. – Н-но, коняга!
Колесо одно вот-вот соскочит. Смотрю вслед: интересно, успеет хоть он выехать из переулка. Дай только черномазому фургон или там шарабан. В этом ветхом драндулете, говорю, срам и на люди показываться, а вы будете держать его в каретнике еще сто лет, чтоб только принца этого раз в неделю катать в нем на кладбище. Не он, говорю, первый, кому не все то по вкусу, что делать приходится. Я бы с ним так: либо в машине езди, как все люди, либо торчи дома. Как будто он понимает, куда его везут и на чем везут, а мы для него шарабан держи и лошадь, чтобы выезд совершал по воскресеньям.
Сильно Джоба беспокоит, слетит колесо или нет, – ему только бы пешком идти обратно не слишком далеко было. Что я и говорю: им место в поле, гнуть горб от зари и до зари. Сытость, легкая работа – для них хуже нет. Достаточно Нигеру чуть пообжиться при белых – и хоть на помойку выбрасывай. Такими становятся ловчилами – прямо на глазах тебя обжулит, отвертится от дела. Взять хоть Роскуса, что единственную допустил оплошность – однажды взял нечаянно и помер. Отлынивать и воровать мастера, причем огрызаться тебе будут с каждым днем все наглее, пока не доведут, что схватишь первую попавшуюся планку тарную и раскроишь ему башку. Дело, конечно, хозяйское. Но я б на месте Эрла посчитал это убийственной рекламой магазину, чтобы мой товар по городу развозил нигер, из которого песок сыплется, причем в фургоне, который, того и гляди, тоже рассыплется на первом повороте.