Шут
Шрифт:
– Я никогда им не был, будучи всегда королем шутов.
– Ты и родился королем? Обычно рождаются принцами… – граф снова усмехнулся.
– Не у каждого принца есть шанс стать королем, зная это, я снизошел до этого мира, сразу родившись королем!
– Кто же в таком случае твои родители?
– Ее величество Глупость и его святейшество Дурак. Только столь роскошный брак мог даровать мне столь высокий титул и столь благозвучное имя! Триктрак, Шут-дурак, триктрак, и только так!!! – Шут, прижав посох к себе, сделал необыкновенное сальто, высоко выпрыгнув с места, и кубарем покатился к возвышению, на котором восседал граф. После чего положил
– Вот моя лошадь, что росла в лесу, пока я не попросил дровосека срубить мне ее, после чего дровосек превратился в конюха, я постриг зеленую гриву, но она быстро пожелтела и облетела. Мой конь – палка, мой ум – глупость, мой дом – замок, мой слуга – язык, мой хозяин – ты. Да будет так, триктрак, Шут-дурак!..
Речи Дария, его облик и манеры сначала насторожили графа и произвели на него неприятное впечатление. Но вскоре ему на смену пришла симпатия, которая в глубине сознания слегка удивляла даже его самого. Шут его забавлял. Всю неделю Дарий развлекал гостей замка, вызывая неудовольствие конкурентов, лишившихся всяческой надежды получить место при дворе, и актеров, особо бездарных из которых Дарий блестяще пародировал.
Шут
Граф очень быстро привязался к своему Шуту. Особенно после того, как чернобородый воин внезапно исчез из замка, отправившись с важным поручением в дальние земли, и не вернулся. Чему предшествовал тихий разговор Шута и графа. Ходили слухи, что чернобородый воин и Шут повздорили, что острый клинок на пути встретил посох и посох расколол сталь. Много слухов блуждает по замковым коридорам, не всегда стоит им верить. Не отпуская ни на минуту Шута, граф даже повелел соорудить ему ложе в собственных покоях. Шут стал незаменимым и вездесущим.
Иногда начальнику стражи казалось, что вместо одного шута в замке оказалось их несколько, Дарий словно мог оказываться в двух-трех местах одновременно. Каждый раз, когда начальник стражи начинал задумываться об этом, его одолевали сонливость и головная боль. Так что он вынужден был смириться с существованием в замке странного Шута – одного или нескольких, этот вопрос так и остался для него без ответа.
Приглашенный художник работал над парадным портретом графа, горделиво восседавшего на подобии трона, увенчанного изукрашенным драгоценными камнями графским венцом. Шут долго, придирчиво рассматривал полотно, сравнивал работу художника с оригиналом, потом, приблизившись к графу, стал поправлять венец, протирать каменья, добиваясь особого блеска. Он все это время протяжно и горестно вздыхал.
– Что печалит тебя, Всеглупейший?
– Мне нравится твой головной убор, он красиво блестит, добавляя величие твоему сиятельному облику.
– Разве это плохо? Что в этом усмотрел ты для себя горестного?
– Не для себя, а для тебя. Ты столь велик, вон в золоте и каменьях, что мой вид рядом с тобой внушает мне печаль. Посуди сам: у тебя на голове признак сана, а я – Всевеликий и Всеглупейший (не будем отвлекаться от истины, перечисляя все титулы, в том числе и пока не придуманные тобой для меня), хожу в простом колпаке…
– Твой колпак, равно как и твой камзол, сшиты из кусков лучшей парчи.
– Это так, но я должен носить корону, чтобы подчеркивать твое величие – ведь не каждому королю служит Король шутов!
– Корона для Шута – это уже слишком!
– Мне не нужна простая корона.
– Еще лучше, а какая нужна?
– И не только. Прикажи своему ювелиру сделать для меня три бубенца – золотой, серебряный и медный. Пусть также сделает еще по два золотых и серебряных про запас. Белошвейка пришьет их к трем концам моего колпака. И я буду достоин стоять рядом с твоим величеством…
Обычно суровый граф был не в силах противиться и вскоре исполнил пожелание Шута. Когда бубенцы и новый колпак были готовы, Шут долго вертелся перед зеркалом в дальних покоях графа, не желая выходить и сообщая, что боится выйти и не приглянуться честному собранию. Наконец, под мелодичный звон, сделав великолепное сальто, Шут показался в тронном зале. Он выделывал всевозможные кульбиты, причем двигался таким образом, что бубенцы, пришитые и к башмакам, и к манжетам, звенели в такт, создавая ту или иную модную мелодию.
День сменялся ночью. Граф погружался в беспокойные сны. Шут сидел у его изголовья. Он внимательно читал письма, доставая их из тайного ларца. Иногда, подолгу задумавшись, смотрел на пламя свечи. Внешне жизнь в замке оставалась прежней, только меньше стало сборщиков податей на дорогах и в деревнях и страшные фигуры повешенных больше не появлялись на деревьях. Граф все так же наводил ужас своим тяжелым взглядом, но стал менее вспыльчив. Приступы гнева и ярости случались все реже и быстро затихали, не превращаясь в разрушительные бури. Шут стал его тенью. В зале совета он сидел у ног господина, бубенцы звенели в такт его движениям, и было в этом звоне странное ощущение сладкого сна и легкого тумана. Иногда Шут исчезал, тогда граф ходил угрюмый и злой, он напрасно гонял слуг, давал приказания, отменял их. Часто садился на лошадь и скакал во весь опор по окрестным полям. Крестьяне, заметив одинокую фигуру всадника, предусмотрительно прятались, провожая его взглядами, полными ненависти, из своих укрытий. Беспокойство нарастало в нем, но потом снова появлялся Шут, и замок вздыхал с облегчением. Все возвращалось на круги своя.
Дарий не решался часто и надолго покидать графа, но долгое пребывание в замке тяготило его. Под покровом ночной темноты, перед самым рассветом, когда даже самые стойкие часовые начинают дремать, он, переодевшись в неброский камзол, тенью выскальзывал прочь, ведя под уздцы коня. Ехал в домик Морганы. Там отсыпался, был молчалив и даже мрачен, узнавал новости, получал письма. Искусно вел он переписку, предотвращая возможную войну. Прислушивался Дарий к происходящему вокруг замка, писал послания, о которых граф даже не подозревал. Разыгрывал сложнейшие политические партии. Потом просто гулял в лесу, наслаждаясь пением птиц и тишиной и тем, что не нужно следить за постоянной сменой гримас, надевая привычную маску. Но вскоре он снова возвращался в замок, усмирять нрав графа, кривляться, шутить и править.
В зале горели факелы, пылал камин. Граф сидел в любимом кресле с высокой спинкой, пил красное вино из сияющего хрусталем кубка, любуясь, как рубиновые всполохи огня отражаются в нем. Дрова потрескивали в камине, приближенные графа спорили о достоинствах гончих. За стенами все явственнее завывал ветер.
– Нет. И не может быть стремительнее моей гончей, она бежит быстрее лани…
– Полноте, она уже не так молода, а вот мой кобель, тот да!