Схватка
Шрифт:
— Во Львове, на семинаре культработников! — не без гордости сказал мальчишка. — Она всей районной самодеятельностью командует. И сама поет! Батько говорит, не так, правда, как прежде, голос на собраниях растренькала. — Он рассмеялся заливчатым звоночком, чуть откинув голову, и махнул рукой у подбородка. И этот смех, и жест… Андрей вдруг почувствовал слабость, будто горячей рукой сжали сердце.
— Ты свободен сейчас? Поговорить бы… — спросил как взрослого.
— А я и вас знаю, вы бывший ихний командир…
— Так ты свободен? — будто кто другой за него спрашивал чужим, хриповатым
— Не-а, батько отпустил до обеда. А вы когда едете?
— Поезд в час.
— А можно вас проводить? Вы сами откуда?
— Можно… Конечно же!.. Из Москвы…
У мальчишки округлились глаза.
— Из самой Москвы, — прошептал он завороженно.
— Мать, — сказал Андрей все тем же неживым голосом. — Расстаемся, до встречи. Буду у вас, непременно…
— До свидания, сынок. — Потянувшись, она припала щекой к его плечу. — Заезжай и начальника своего, слышь, захвати. Вот бы хорошо. Отдохнули у нас…
— Да-да, обязательно…
Что-то с ним творилось, всего трясло, и он держал руки в карманах, стараясь пересилить дрожь.
— Пойдем. Звать-то тебя как?
Он вел его, крепко сжимая острый мальчишечий локоть, словно боясь, что потеряет и уже никогда не найдет.
Отыскать в толпе Сердечкина, договориться о встрече на вокзале было делом пяти минут. И все это время, пока он отыскивал и разговаривал с Иваном Петровичем, изнутри его глушило толчками, сбивалось дыхание.
— А чего торопиться?
— Так… надо.
— Тут вроде поминки накоротке затевают. Да и секретарь… со мной поговорить хочет. Думаю, на шефство нацелился, все-таки союзного значения завод, — подмигнул весело.
— Да-да, вы им помогите в чем надо.
— Что за вопрос? — Сердечкин удивленно покосился на мальчишку. — Тезка твой — рыжий.
— Я седой… А ждать вас буду на вокзале.
— Ну смотри, билеты обратные у меня.
Они пошли боковой аллеей, впереди расстилалось знакомое поле, перерезанное вдали блескучей колеей железной дороги, в купах зелени белело новое зданьице вокзала. Он все еще не выпускал ребячьей руки. Мальчишка поглядывал на него сначала с любопытством, потом беспокойно.
— Вы не заболели, часом?
— Нет, а что?
— Ладонь у вас огнем палит.
На опушке у поля Андрей присел на пенек, закурил, снова поднялся и, опять опускаясь, точно в омут, сказал:
— Так как же тебя… звать?
— Андрей…
— Вот как… По батьке, значит?
Он все еще не верил, боялся спросить о главном, пробирался к нему, как сквозь душные заросли.
— Не, батько — Федор.
— Да-да, конечно. Работает где?
— На заводе, — удивился мальчик, — где ж ему еще работать? Бухгалтером. Он пришлый, из Винницы, приехал с госпиталя на побывку к родичам, без руки. Тут и остался, давно это было…
— Сколько тебе?
— Тринадцать скоро.
Так… Все правильно. Тогда, зимой, тринадцать лет назад, никого еще не было. Никакой Винницы… А были они, двое, в его холодной комнатухе…
— Как же ты узнал меня?
— А по фото. На комоде у нас ваша карточка. И письма.
— Письма?!
— Ну да… В бабкиной шкатулке нашли ваши письма… после ее отъезда в Польшу. — Он
«Смышленый какой. Ну и пацан. — Ему хотелось крикнуть: «Сын! Родненький мой!» Но слова застряли в горле. — Как же так? Не сказала она сыну, не открылась? Письма… Значит, не знала о них, пока не нашла в шкатулке. А потом?.. А сейчас?»
Вправе ли он… без нее. Да и его ли сын? Ах, его не его, Стефкин! А мог быть и его. Теперь уж не будет.
— Значит, по отцу ты — Федорович?
— Ну.
«Вот так, есть сын — и нет сына».
Что-то прочел в его лице мальчишка, в знакомых синих его, Андрея, глазах словно бы мелькнула смятенность, след какой-то беды, смутная догадка, и Андрею показалось, что еще слово — и оба они сейчас полетят в бездну. Горячий румянец тронул бледные, в веснушках, височки, полился к дрогнувшим щекам, и Андрей понял, что, если не застопорит сейчас, не найдет опоры, все пропало — покатится, обрушится, костей не соберешь. Нет уж, через силу приказал он себе, сам катись, но молча. Пока можно, молчи! Налетевший ветер перебирал пожухлые от дневной жары листья на ракитах, кружилась земля в предвечернем тоскующем мареве.
— Так, — сказал он тихо, — все правильно.
— Пора мне, — отозвался Андрей-маленький, беспокойно раскрыв глаза, — совсем забув, надо батьке суп разогреть.
— Это обязательно?
— Сегодня у него отчет, прибежит на минуту — и назад.
— Ясно.
— А вы бы какую таблетку все же приняли, бледный совсем.
— Спасибо, поищу на вокзале. В самом деле неважно себя чувствую. Совсем худо.
— Видно, старое ранение сказывается? — все еще напряженно спросил мальчишка. — У батьки вот тоже. Бывает, болит рука. Нет ее, а болит.
— Да-да… Хороший он у тебя?
— А?.. Добрый. Велосипед обещал купить.
— Это хорошо.
— Что?
— Все… Ты вот что, передавай привет Стефе. Маме привет.
— Ладно. Она рада будет, верно?
— Раз дружили — конечно… — Слова не давались ему, он пробормотал первое попавшееся: — Мы были первые ее слушатели. Я-то помню, как она пела.
— Правда? — Андрейка рассмеялся с явным облегчением, все еще не сводя глаз с Андрея. А тот перевел дыхание, снова присел на пенек, лихорадочно шаря в карманах сигареты. Еще нашел в себе силы, улыбнулся:
— Само собой.
— Обязательно передам. Скажу: горячий привет тебе от командира.
— Скажи просто — от Андрея.
— Ага…
— Как здоровье-то ее? Ей ведь тоже тогда досталось — пуля в плечо…
— Ага. Ничего, обошлось. Все мне рассказывала… Когда еще маленький был. Возьмет меня к себе, а батьку в кухню на топчан, и мы до полночи все говорим, говорим, и я как будто сам все видел. И как тут клуб взорвали, и как бабка уехала. Бабка уехала к деду, а мама тут осталась, вот ей трудно было со мной. А потом на завод пошла контролером, потом в клуб начальницей, потом в исполком… Ничего, обошлось, сейчас хорошо живем… — Он вдруг знакомо скосил глаза, отмахнувшись ладошкой, и все опять в Андрее обмерло. — А нас в Москву осенью повезут, на экскурсию, в Мавзолей, я зайду к вам?..