Сиамская овчарка
Шрифт:
— Давай-ка ящик отодвинем, а то когти сломает, — сказал Константин Иванович.
Мы подложили под ящик круглые брёвнышки и вытолкнули его за дверь.
Мне всё казалось, что сейчас Маис повернётся и скажет: «Люди добрые, пустите в ящик, пусть он тесный, пусть ящик опять поднимется вверх и будет трещать… Вы привезли меня в нём от старика, а теперь я домой хочу».
Но лев смотрел на нас холодно и больше ни о чём не просил.
Амбра
Гепард
— Это рабочий ваш, Шалва, говорит, слышно?
— Слышно, — говорю я. — Вы придёте?
— Дорогая, никак не могу, товарищ из Кутаиси приехал. Как можно гостя бросить?
— Константин Иванович сегодня тигрицу привезёт, — прокричала я в трубку. — Сердиться будет, что вас нет.
— Зачем сердиться, раз друг приехал?
— Он велел сетку на верх натянуть, — перебила я Шалву.
— Передай Константину Ивановичу — гостя провожу и на днях заеду.
Я слушала короткие гудки в трубке. Старалась представить себе гостя, из-за встречи с которым человек бросает свои дела, работу. И немножко завидовала, желая быть таким гостем.
За неделю один раз пришёл Шалва сюда. Сначала тётя приезжала, потом — сестра двоюродная, теперь — друг. Потом я узнала, что он просто ездил на рыбалку и никаких гостей не было.
Я зашла к Маису в зверинец. Сменила ему в поилке воду. Лев, не глядя на меня, брезгливо стряхнул попавшую на лапу каплю и отошёл в угол подальше.
Не зная, чем заняться в ожидании Константина Ивановича, я пошла через двор навестить гримёров.
На крыше студии переговаривались две вороны. Их голоса, обычно каркающие, скорее напоминали курлыканье, с такой нежностью они объясняли что-то друг другу.
«Подросший воронёнок с матерью», — поняла я, увидев, с какой требовательностью одна из ворон раскрыла клюв, выпрашивая у другой корм. Из чердачного окна вышла кошка. Старая ворона распушила перья и, грубо каркнув, пошла к ней навстречу. Воронёнок трусливо поскакал в сторону, а потом и вовсе улетел, предоставив матери самой разбираться с опасностью.
Гримёры распаковывали ящики с вещами, нужными для их ремесла. Щётки волосяные, железные, пластмассовые. Гребешки, расчёски, гребни. Деревянные болванки формы человеческой головы. Грим: красный, жёлтый, розовый, чёрный, как крыло грифа, и синевато-жёлто-зелёный, наверное, для рисования на теле синяков. Искусственная кровь, приятно пахнувшая одеколоном. Парики… Боясь, что гримёры откажут, я всё же спросила:
— Можно примерить?
Занятые работой гримёры не ответили, и я, неизвестно кому пообещав: «Я осторожно», взяла рыжий парик с замысловато уложенной громоздкой причёской. Он представлял из себя сооружение, напоминавшее миниатюрную башню. Я подсела к зеркалу и только попыталась водрузить парик себе на голову, как одна из гримёрш, молодая, с грустным лицом, сказала:
— Он тебе не пойдёт, примерь лучше этот, — и протянула мне красивый со светлыми длинными волосами.
Осмелев, я указала на курчавый негритянский парик:
— Это что ж, и негров стригут?
Гримёрши рассмеялись, но грустная успокоила моё любопытство:
— Из шерсти яка эти парики. Быки такие горные есть — яки. У них шерсть длинная и по структуре на человеческие волосы похожа.
Гримёрше, видимо, нравилось объяснять, и я не сказала, что с яками знакома по зоопарку.
Я впервые смотрела в тройное зеркало. В нём было видно не только моё лицо, голубые щёлочки глаз с белыми прямыми, как у поросёнка, ресницами. Но в этом, специальном для гримёрных комнат зеркале, если повернуть голову вбок, можно увидеть свой затылок. Реденькие, жалкие завитки волос над тонкой шеей не прикрывали, а, наоборот, подчёркивали оттопыренность ушей. Я вспомнила слова режиссёра: «Кого вы привели, Константин Иванович?.. И движется, как цапля».
Дублёр, если смотреть на него со спины, должен быть копией актёра. А я мечтала заменять в съёмке актрису, известную своей красотой всему миру. Между нами была такая же разница, как между крысёнком и белкой.
— Надень парик-то, — напомнила мне гримёрша.
— Не стоит, — отказалась я и вышла за дверь.
Я шла по коридору, и проклятая акустика доносила до меня разговор в гримёрной:
— Девчонка — не ахти…
— Жалко!
— И зачем берут таких?
— Всё равно выгонят.
В проходной вахтёр за столом накручивал на вилку кислую капусту из банки.
— Сала хошь? — предложил он мне.
— Нет, спасибо.
— Чего-то ты, девка, убитая сегодня. Может, звери обидели?
— Нет.
И вдруг неожиданно для себя сказала:
— Некрасивая я очень, дядя Саша.
Вахтёр оглядел меня и серьёзно сказал:
— Девка как девка, чего ты себе голову морочишь? Тощая, правда, так это поправимо.
Капуста, сало, чай из алюминиевой кружки и доброта вахтёра вернули мне хорошее настроение. И тогда дядя Саша сказал:
— Твой начальник приехавши, искал тебя.
— Что ж вы молчали? — обиделась я.
— Ты расстроенная была, я и подумал: «Работа опасная, нельзя ей такой к зверям идти».
У зверинца стоял перевозной ящик с маленькой решёткой на боку и были люди. Грузную фигуру со сцепленными руками на животе я узнала сразу. Он давно был на пенсии, но продолжал работать. Заболевшие звери, даже дикие, его не трогали. Хищники съедали лекарство, умело запрятанное врачом в мясо. А трясущаяся в лихорадке обезьяна, хоть и кривилась, но послушно, следуя уговорам Михаила Александровича, съедала банан, начинённый хиной.
Рядом с Михаилом Александровичем, слушая что-то, кивал головой худенький, пожилой техник по безопасности из цирка. Директор картины сидел на ящике и выбивал по доскам руками и ногами дробную мелодию.
— Тигрице страшно, не стучите! — издали вместо приветствия крикнула я.
Из зверинца, усиленный эхом, раздался голос Константина Ивановича:
— Ну и работничков набрал, ни одного нет.
— Идёт работничек! Издали приказывает: «Тигра в ящике не пугай». А тигр давно в клетке. Помоги тоннель шефу разобрать, «работничек».