Сиамский ангел
Шрифт:
— Это были ангелы, — сказал Марек, сунул окурок в банку и ушел.
Белые, с черными мордами и с огромными крыльями — естественно, если у сиамских кошек есть свои ангелы, то они выглядят только так. Вот кошка их сразу и узнала. А клювы — мелочь, когда чайка смотрит на тебя анфас, клюва, может, вовсе не видно.
Интересно, какие мысли возникают у кошки, когда она осознает: ангелы прилетели? А какие мысли возникли бы у человека, увидевшего, что все небо в ангелах? Конец света настал, что ли?
Бедная кошка…
Как
Нет, сказал себе Марек, это уж чересчур. Додумался — кошку жалеть. Дурдом. И все же ее страшно жалко. Зверей всегда жальче, чем людей, потому что им ничего не объяснишь, как этой сиамочке — про ангелов…
Марек вошел в кабинет.
Ее не было.
Осокин. Будь ты неладен, Димка Осокин… Следил, что ли, сквозь стеклянную дверь? Увидел, что наконец-то — одна, и рванул на приступ?
Тут же страшно потребовался кофе. Крутой такой восточный кофе, сплошная гуща, и очень сладкий. Всякий раз почему-то кажется, что вот именно эта чашка кофе и эта сигарета спасут тебя. А не спасают. Просто… просто нужно спуститься в бар и убедиться… но не в одиночку…
Куда подевался старый хрен Зильберман?
*
Сон. Вот с чего началось. Со сна, после которого не заладилось.
Он уже дважды повторился, с небольшими искажениями, но это мелочи, главное — что он был узнаваем.
Во сне явился голый человек, мужчина, немолодой уже, весь поросший длинным черным волосом, давно не стриженный и какой-то давно не мытый. Вообще голый во сне — к чему-то плохому. Этот голяк сидел в неизвестно чем освещенной конуре, причем в двух шагах от Марека. На самом деле они были не в каморке, а в городском парке, только он почему-то стал темен, узок, и стволы деревьев как-то слились в незримую сплошную стенку. Тоже, кстати, символично — стволы были голые, без веток и коры. Фрейдизм недоделанный…
Мужчина, сидя на корточках — а Марек рядом с ним, кажется, вообще сидел на полу, или на асфальте, или на убитой земле, этого ему не показали, — расстилал какую-то драную тряпку. Марек сперва подумал, что это покрывало с дивана, значит, они были дома, а потом пошли в парк ужинать. Потом — что простыня, когда-то бывшая белой. У него у самого родители спали на старых белых льняных простынях с голубой каймой. Тут же появилась и кайма.
Но у простыни не могло быть рукавов и веревочек-завязочек. То есть во сне — могли, а утром, в самый острый момент просыпанья, уже почти наяву, стало ясно, что бред. Как только осознаешь бредовость — так и выныриваешь из нее.
Голый мужчина долго раскладывал ткань и разутюживал ее ладонями. Потом вздохнул и принялся тыкать в нее сухим и острым пальцем, словно бы считая про себя: семь, шестнадцать, одиннадцать…
Он считал не пятна, а белые проплешины.
Образовалась какая-то цифра, пропавшая в подсознании навеки. Цифра была плохая, что-то она означала неприятное — во сне ее подлая сущность была Мареку ясна насквозь, наяву осталось лишь ощущение подавленности.
Мужчина сгреб простыню, выпрямился и намотал ее на себя. Вроде никуда руками не нырял, однако образовались те самые рукава, короткие, с каймой от родительской простыни.
— С днем рождения! — сказал мужчина, и тут его не стало.
Сон, однако.
Если во сне поздравляют — это к чему? День рождения далеко, зимой, и мужчина своими словами о чем-то хотел предупредить. Должно произойти — что?
То, чего не ожидаешь?
Это уж точно — в июне своего зимнего дня рождения совсем не ожидаешь!
Марек проснулся, полежал с закрытыми глазами, а когда надумал встать, выяснилась очередная неприятность. По летнему времени он укрывался простыней, а поверх нее — диванным покрывалом. В покрывале было несколько небольших дырок, о которых он знал и, принимая квартиру от старухи-хозяйки чуть ли не с описью всех вилок и ложек, сам на них указал. Ночью он опять брыкался, пальцы левой ноги попали в дырку, проскочили, и теперь она ему наделась на щиколотку.
Стало быть, имеем не просто дырку, а дырищу. С днем рождения!
Надо зашивать.
Правильный старший брат имел особую вещицу — дамскую косметичку, где он держал нитки разных цветов, пачку иголок, ножницы и еще какую-то мелочовку, английские булавки, наверное. Он показывал эту косметичку Мареку и учил его жить.
Вот почему идиотизм накатывает на людей только при рождении младшего ребенка? Старшего назвали все же по-человечески — Леонидом. Младшего — вот обязательно нужно было выпендриться…
Младший обречен быть Мариком до седых волос и вообще до лысины, до отощавших ног, вдруг сделавшихся кривыми, до полного беззубия и соответствующего шамканья, до разжижения мозгов и воспоминаний о счастливом детстве.
Можно ли вообще говорить о детстве применительно к мальчику, который рос исключительно среди взрослых, имея перед глазами разве что идеального старшего брата? О мальчике, который в семь лет не знал слов «Мальборо», «байк», «рок», а знал слова «полиартрит», «остеохондроз», «простатит»?
Классический Марик!
И косметички со швейным барахлом у него нет.
Впрочем, иголка и катушка черных ниток где-то были… что-то когда-то искалось, но нашлись нитки… где, когда?..
Часы показывали время выходить из дому. Марек хотел покидать постельное белье в ящик под диваном, но ящик был расхлябанный, его вытащить — легко, загнать обратно — почти невозможно.
Папа умеет чинить такие хреновины, подумал Марек, но пусть он их чинит кому-нибудь другому. Родители не должны знать этого адреса, иначе мама повадится бегать в гости… и обнаружит… хм…