Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь

Потанина Александра Викторовна

Прошу извинения у читателя за это отступление и продолжаю рассказ.

Надо было, я думаю, раз десять прокричать: «Ару!», чтобы наконец из ворот показались женщины. Они сказали нам, что в их доме нет приличного помещения (обе, вероятно, думали, что я не соглашусь расположиться в кухне), а есть чистая комната на правом берегу; там уже останавливался один русский хонбу (барин), вероятно, и теперь найдется там помещение. Действительно, месяцем ранее здесь проезжал А. И. Скасси и ночевал в Чуньчже.

Переехали опять на правый берег речки и отыскали дом, куда нас послали. Опять Талынтэр стал против ворот и начал кричать: «Ару!» Вышли две женщины: одна лет под 40, потом оказавшаяся хозяйкой дома; другая молодая, ее гостья. Хозяйка впустила нас во двор и попросила меня пока пройти в кухню, так как ключ от чистой комнаты взял хозяин дома и ушел куда-то со двора.

Так как это был самый богатый дом в деревне, то не мешает его описать, чтобы познакомить читателя с тангутским жилищем. Ворота, которые у тангутов всегда делаются в южной стене, ввели нас в небольшой квадратный дворик; к северной стене, рядом с воротами была пристроена фанза с большим решетчатым окном и с резьбой по карнизу; это и есть та фанза, в которой ночевал А. И. Скасси. Вдоль восточной стены другая фанза без окон; западная стена была без пристроек; кухня помещалась у северной стены, так что ее дверь и окно в виде простого отверстия без всяких украшений смотрели на юг. Эта кухня была собственно просторный сарай, в левом конце которого был устроен кан. Передняя часть этого кана была занята тремя или четырьмя котлами, вмазанными в один ряд. Ряд котлов был отделен от остального кана невысокой стенкой. Продолжение кухни в правую сторону было занято конюшней, которая никакой загородкой не отделялась от кухни. Эта конюшня окружала восточную фанзу сзади и концом своим выходила к воротам, где в нее тоже был вход.

Тот угол сарая, в котором помещалась кухня, кроме окна, не имел никакой мебели, кроме деревянных полок, устроенных подле стены для деревянной и глиняной посуды. Большая широкая доска, положенная на глиняную тумбу, заменяет кухонный стол; на нем хозяйка месит тесто, катает лепешки и сочни и крошит лапшу. Большое ведро для воды, стоящее посередине кухни, довершает инвентарь кухонной посуды. Небольшое пространство пола перед очагами, на которых греются котлы, забрано досками; в остальной части наш сарай имел земляной пол. Освещалась кухня большим отверстием, более похожим на брешь в стене, чем на окно.

Несколько минут спустя после того, как я разостлал свою постель на кане и уселся на ней, пришел с поля старик-хозяин, от старости лет согнувшийся в дугу. Я, однако, не возбуждал вопроса о перемещении в чистую комнату, потому что ради этнографических наблюдений мне было полезнее оставаться в обществе хозяев-тангутов, чем провести вечер в отдельном помещении. Сами хозяева тоже, кажется, находили это для себя менее хлопотливым и с удовольствием уступили нам в распоряжение нашей компании, рассчитывая сами устроиться ночью на деревянном полу перед очагами. При огнях собрались и остальные члены семьи; тут было несколько молодых людей; один из них носил в своей шубе, как в мешке, совершенно голого рослого пятилетнего мальчика, который то совсем скрывался в своем убежище, то выставлял из него свои длинные руки и лез на шею к своему отцу или брату, определить не могу. Обитатели этой одной из неприступных тангутских крепостей были уже расположены в пользу русских хомбу стоянкой А. И. Скасси; мы, в свою очередь, постарались подогреть оставленное им доброе впечатление новой раздачей сахара, а в конце вечера мы, кроме того, пригласили их разделить нашу трапезу.

На ночь мы устроились великолепно. Я, Сандан Джимба и Талынтэр, все трое расположились на теплом кане, на котором еще оставалось места для стольких же людей. Спать на нагретом кане было очень тепло. Вероятно, немало также нагревали наше помещение и те штук двадцать сарлыков [домашних яков] и несколько лошадей, которые помещались под одной с нами крышей. Мне, впрочем, не в первый раз приходилось ночевать в таком близком соседстве с животными. Когда мы проходили по лёссовым горам, нам нередко случалось помещаться в одной пещере с нашими лошадьми.

Утром, благодаря этому соседству, со мной случился забавный анекдот. На заре, когда сон бывает тонок и внешние звуки подают повод к образованию неожиданных сновидений, мне приснилось, что я лежу не в тангутской конюшне, а в своей хорошенькой размалеванной келье в Гумбуме; будто на дворе ненастье, дождь пробил крышу и струя воды льет на мои книги и на мой письменный стол. Я в испуге поднял, разумеется, крик: «Пролило! Пролило!» – думая призвать своих слуг на помощь.

– Где пролило? – спросил меня проснувшийся Сандан Джимба.

Увидев его приподнятую седую голову возле себя, я тотчас понял, где нахожусь; дыхание, фырканье и бычьи челюсти, пережевывающие жвачку, еще лучше воротили меня к действительности. Тут только я догадался, какая это была действительность, которая меня напугала и разбудила.

Из Чуньчжи дорога в Ачун-нанцзун идет вниз по речке Чуньчжа-лунва по ее левому берегу. День был прекрасный; солнце ярко било в глаза, потому что долина направляется почти прямо на юг; желтый, а иногда и красный цвет обрывов, которыми исполосованы подошвы гор, значительно усиливал освещение долины. Снега на горах не было не только в этой долине, но и во всю дорогу от Гумбума. Долина очень населена; на расстоянии верст пятнадцати мы проехали две деревни, да, кроме того, видели несколько деревень на правом берегу. Жаль было только, что на горах не было видно лесов; на дне же долины встречалось много тополевых рощ и аллей, которые, впрочем, в это время года мало оживляли картину, так как серо-зеленый цвет их стволов и ветвей мало выделялся на серо-желтом фоне гор.

Деревенские здания на зимнем фоне гор тоже мало выделяются и не разнообразят картины. Это ряды серо-желтых, сбитых из лёсса стен, до 3 или 4 сажен высоты, без окон; иногда в них видны ворота, но часто они бывают загорожены соседними зданиями. Ничего выдающегося из этой серо-желтой массы глины. Разве где-нибудь выдастся надстройка над воротами в виде мезонина; она обыкновенно служит сеновалом; иногда в этой надстройке вставлено большое мелкорешетчатое окно, иногда четырехугольное отверстие просто забито соломой.

В тангутских деревнях всегда много видно высоких шестов, поднимающихся из дворов вроде наших скворечниц. Одни из этих шестов несут на себе флаги, исписанные молитвами; другие на вершине имеют железный трезубец, третьи – деревянную рамку, в которую вставлен род нашей детской мельницы. Эта последняя состоит из деревянного креста, на концах которого выдолблены ложки. Это лун-кор или лун-корло – ветряная молитвенная мельница. Кроме того, есть еще и водяные молитвенные мельницы, а также и ручные, двигаемые рукой человека. Последние тоже в большом употреблении у простого тангутского народа. Когда мы прошлым летом проезжали по тангутской стране, мы видели, что каждая пожилая женщина имеет ручную мельницу; иногда нас окружала толпа любопытных тангуток, каждая из которых вертела род зонтика, ручкой заткнутого за пазуху шубы. В долине Чуньчжа-лунвы я не заметил этого обыкновения, может быть потому, что был другой сезон.

На лучше сделанных ручных мельницах, которые встречаются у лам, обыкновенно бывает написана буддийская молитва. Вам, вероятно, случалось читать или слышать, что эти мельницы изобретены ленивыми буддистами, придумавшими возложить на стихии скучную процедуру повторения тысячу раз одной и той же молитвы. Это объяснение, конечно, подслушано у самих лам. Но едва ли можно остановиться на нем. Вероятно, оно придумано позднейшими хоньжами; гений народа. изобретавший корло, несомненно руководился какими-нибудь другими идеями. Разъяснения нужво искать, вероятно, в первобытных верованиях отдаленного времени, когда корло служило более понятным символом для народа. Может быть, оно предназначалось для того, чтобы вызывать представление о вращающемся небесвом своде или т. п., и тогда, конечно, говорило больше человеческому уму, чем теперь. На лункорах, замечу, не пишут никаких букв.