Сибирь
Шрифт:
— Светает, Епифан Корнеич! Пошли! Ни нам, ни остякам ходу на эту "яму" нету. К обчеству в УстъТымское приписаны мы все… Никольские узнают, что мы здесь, живыми не отпустят…
Епифан слушал и не слушал скопца. Уходить… уходить от добра… лишиться барыша… Стоял Епифан как вкопанный. Подбежал Юфимка Истегечев, принялся упрекать:
— Плохой ты человечишка, Епифашка! Плохие братья-скопцы! "Яму" хотели воровать! Никольским мужикам хотели нас стравить! Ай-ай-ай! Бежать надо!
Скрываться надо!
— Да замолчи ты, падла косоротая! — взревел Епифан, но круто повернулся и поспешно
Поля, разумеется, ни о чем этом не знала. Ехала себе и ехала. Игренька — конь добрый, умница, понимал ее, как человек.
— Давай, Игренюшка, беги, беги! Как приедем с тобой в Голещихину, первым делом помчимся в Парабель. Папку с дедушкой проведаем. А может быть, и Никита приехал. Но-но! — Поля разговаривала сама с собой, отчасти потому, что все время от однообразия пути тянуло в сон. А она еще по первой дороге знала: от сна лихотит, болит голова, ломит где-то в глубине глаз. А конь, слыша свое имя, вскидывал голову, выгибал шею, косился на хозяйку и прибавлял рыси.
Первая ночевка у Поли была примечательной. В одной из деревень она подвернула к постоялому двору.
Встретили ее радушно, как почетного человека, дорогого гостя. А все из-за отца, из-за Горбякова Федора Терентьевича. История оказалась довольно обычной, каких здесь по Нарыму можно было встретить бессчетно.
Года два-три назад хозяин постоялого двора, крепкий и молодой еще мужчина, заболел, мучили колотья в груди, временами дышалось до ужаса тяжело. Волей-неволей поехал в Парабель к фельдшеру. Горбяков попользовал мужика незатейливыми порошками, а самое главное, научил того дышать по какому-то древнеиндийскому способу. Всего пять дней и походил-то к фельдшеру мужик. А запомнил того навсегда и дочку его запомнил. Стоило войти Поле в дом, чтоб спросить, можно ли остановиться на ночевку, как она услышала неподдельно радостный возглас:
— Проходите, проходите! Весь дом к вашей милости! — Мужик позвал жену, и они принялись стаскивать с Поли доху, полушубок, поддевку.
А вот вторая ночевка оказалась такой, что Поля мысленно от изумленья руками разводила.
Постоялый двор, на который она заехала, был заполнен людьми. В просторной прихожей возле самовара за широким, длинным столом мужики и бабы коротали вечер, говорили о том, о сем: о войне, которой не видно конца-краю, о каком-то бунте крестьян за Томском, во время которого разгромили казенные амбары с хлебом, о бедности, которая все сильнее дает знать о себе: даже здесь, в нарымских селах, появились нищие…
Вдруг подошла к столу хозяйка постоялого двора, прислушалась к разговору и, когда наступила пауза, сказала:
— А слышали, земляки, как в Никольском один рыбак "яму" нашел и продал ее этому идолу Епифахе Криворукову?
— Нет, не слышали! Ну-ну, расскажи, хозяюшка! — раздались голоса мужиков и баб.
— Было дело так: засек рыбак "яму". А его скопцы с заимки засекли. Взяли его на притужальник: "Не объявляй "яму", продай купцу". А купец тут как тут: Епифаха. Сговорили они остяков, видать, зелья всякого в них насовали, опутали темных людей, сказать короче.
Назначили срок, двинулись при всей рыбацкой справе.
А Никольские мужики — тоже не дураки: выследили негодяев. Епифаха со своей разбойной артелкой на реку, в великой тайне, окружным путем, а там уже "яму" поделили и промысел начали… Вот так и обернулась Епифахе добыча… Получил шиш с маслом. — Хозяйка засмеялась, а слушатели покрыли ее слова шумным восторгом. Никто, ни один человек не остался равнодушным к новости, сообщенной хозяйкой. Смеялись над Епифаном и скопцами, хвалили Никольских мужиков за хитрость. Рыбака, продавшего "яму", называли пакостью.
"Когда же это произошло? А самое главное, как все узналось? Вроде меня за всю дорогу никто не обгонял. Ведь не птица же на хвосте эту новость сюда принесла", — думала Поля, изумленная рассказом хозяйки.
Когда мужики и бабы слегка утихомирились, Поля спросила:
— И давно это случилось?
— А вчера и случилось. Сказывают, "яма" богатющая, тыщи пудов добыли. И чего только нету! И осетр, и костерь, и стерлядь! — Заметив недоуменный взгляд Поли, хозяйка добавила: — Сегодня, вишь, гонец к Фоме Волокитину проскакал! Один доверенный его — из мужиков. Гонит изо всех сил. Боится, чтоб кто-нибудь другой "ямную" рыбу не закупил. Епифахе дали по носу, а все ж таки людишки отходчивы… Да и опутает мужиков Епифаха, как пить дать опутает…
"Ну, пусть себе торговцы грызутся… а вот Шустовто все-таки покормил небось детишек осетриной. Если делянку на жеребьевке не получил, так хоть по найму заработал", — подумала Поля, чувствуя удовлетворение на душе оттого, что в тяжкой доле ссыльного мелькнул небольшой просвет. Теперь, пожалуй, найдутся у него деньги и на веревку и минует его необходимость унижаться перед братьями-скопцами.
Рано утром Поля покатила дальше. Ей хотелось в этот день во что бы то ни стало добраться до ГолещиЗСйной. "А к папке с дедушкой побегу хоть в полночь.
Не дожить мне без них до утра", — пронеслось у нее в голове…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В Голещихиной Полю встретил Никифор. Он вернулся с обозом из Томска часа на три, на четыре раньше. Поел домашних щей, отчитался перед матерью, сходил в баню и только прилег на кровать отдохнуть — глядь, Поля подкатила. Никифор кинулся к воротам.
Стосковался по Поле. Обнимал, целовал ее, снова обнимал и целовал.
Анфиса услышала о приезде снохи и сейчас же спустилась вниз. Поля слово в слово передала наказы Епифана. Свекровь, сложив руки калачами на высокой груди, слушала то с доверием, то с подозрением, раздумывала.
Когда Поля заговорила о деньгах, Анфиса всполошилась, прошлась по кругу, встала на прежнее место:
— Да он что, отец, тверезый или пьяный?! Какие у меня деньги? Ну, наберу десятку-другую…
Поля знала, что так и будет. Доверенность припасла, что называется, на козырный ход.
— Письмо вам Епифан Корнеич прислал. Тут все сказано.
Поля подала свекрови записку от Епифана. Анфиса покрутила ее перед глазами, подала Никифору:
— Почитай-ка, сынок.
Никифор прочитал, вернул матери письмо. Анфиса спрятала его в карман широкой юбки.