Сибирь
Шрифт:
— Подвинься, говорю. Девчата вон хотят подъехать.
— Ну, ну, пускай себе, — сонно сказал солдат, но тело свое, закутанное в шинель и тулупчик, передвинул на край кошевки.
Катя и Маша не заставили себя долго ждать. Они сели на заднее сиденье кошевы, прижались друг к другу. Так и теплее и уютнее.
Старик прикрикнул на коней, щелкнул раз-другой бичом.
— Давненько ли енералы-то проскакали? — оборачиваясь, спросил он. Видать, старик заскучал, сидя на передке, и ему хотелось поговорить. Катя тоже решила не
— Версты две уже отмахали, — сказала она.
— Побольше, — уточнила Маша.
— Ну, ведь у них кони! — восторженно откликнулся старик.
— Они куда так торопятся? Будто на пожар, без передыха. Любопытствующие Катины глаза встретились с такими же любопытствующими глазами старика.
— Возле Большой Дороховой почту разграбили, ну вот они и ринулись.
— Убили кого-нибудь?
— Убить не убили, а помяли ямщика с почтарем.
Деньги, само собой, забрали.
— Много денег было?
— Способия солдаткам на всю волость везли. Сколько там сумм было одному богу известно. Остались бабы и детишки на мели. Недаром говорится: где тонко, там и рвется.
— Выдадут! Вдовы и сироты за разбой не ответчики, — сказала Маша.
— Как бы не так, милая. Не выдают!
— Не имеют права, — возмутилась Катя.
— Об твое право, девка, ноги господа вытирают, — вдруг очнувшись, сказал солдат.
— Ты смотри-ка, мы думаем, он спит, а он — ушки на макушке. Обскажи, Лука, девкам, пусть зараныпе учатся на кулак нужду мотать.
Солдат сдвинул с переносицы шапку, подобрал ноги, но отмолчался.
— Ох и хватил Лука мурцовки! С германцем воевал, с австрияком воевал, два раза раненный был…
А домой не пущают. Приставили вот почту от варнаков стеречь.
Пока старик сообщал девушкам, что за особа охранник почты, сам солдат слушал его слова о себе с подчеркнуто серьезным видом. Глаза замерли, устремленные к какой-то одной точке, и что-то светилось в них горькое-горькое, до ужаса мученическое.
— Истинно так, — сказал он, когда старик умолк. — Русская душа, девки, как конопляная нитка: ткут — бьют ее, холст отбеляют — опять ее бьют, справу сошьют — опять рубелем по ней лупят.
— Ну а конец-то когда-нибудь этому битью настанет, или вечно так будет? — спросила Катя, улавливая настроение солдата.
Тот сощурил глаза, пристально посмотрел на девушек и опустил голову, пристанывая. Катя поняла, что солдат опасается вести дальше откровенный разговор, а может быть, считает своих собеседниц еще зелеными, чтоб судить о житье-бытье.
Но старик, полуобернувшийся на передке к своим пассажиркам, вовсе не хотел свертывать разговор.
У него еще путь длинный, и ему не один час придется сидеть в молчании. А он ведь не ворон на суку, поговорить для него все равно что чаю с медом напиться.
Душа от доброго разговора сладко млеет, краше жизнь становится…
— А как же, милая, настанет конец, беспременно настанет! Вот как ноги протянешь, так тебе сразу и полегчает. — Старик засмеялся протяжным смехом, и в уголках его глаз выступили слезинки. Они скатились по щекам, исчезнув в бороде.
— Ну, дед, и весельчак же ты! — позавидовала Маша. У нее на холоде заныла рука, и она старалась уложить ее в укромное местечко — между своим боком и Катиным.
— А что нам, девка, журиться, у нас мука не слежится, — снова с хохотом сказал старик, но, чуть помолчав, уже серьезно продолжал: — Слышь, по-всякому пробовал жить. Тосковал по достатку, завидовал богатым, пробовал в церкву ходить на каждую службу — никуда судьбину свою не сдвинул… А раз так — и горевать перестал…
— Да ты что, одинокий? — спросила Катя.
— Я у господа, девка, не обсевок в поле. Четырех дочерей и трех сыновей вырастил. Одних внуков на трех лавках не уместишь.
— Все живые?
— Все, окромя сына Василия. Пал на войне.
— И все с тобой?
— Рассыпались, как груздья на лужайке. Девки замужем, сыны на приисках, внучата кто где. Со старухой хлеб жуем…
— А кони твои?
— Были б мои, не распустил бы внучат по людям.
Хозяйские. Почтовую гоньбу десятый год хозяин держит.
— Не боишься, что ограбят или убьют?
— Не из пугливых! И раньше не боялся, а теперь-то при Луке кто меня тронет? Убивают, девка, богатых, с них есть что взять.
Пока Катя разговаривала с ямщиком, солдат лежал все с тем же ожесточенным видом, как и прежде. Вдруг он резко поднялся, опираясь на локоть, сказал:
— Врешь, старик! Богатых убивают одиночками, а бедных — тыщами!
И снова лег, зажмурив глаза и стиснув зубы.
— Во-во! Уж тут ты влил в самую середку, Лука!
А вы, девки, чьи будете? Куда вас мать пресвятая богородица несет? Али енералов ублажать едете? Ох, девки, лют до вашего брата этот Карпухин… По деревням солдатки стоном от него стонут. — Старик так и сыпал своей окающей скороговоркой, будто орехи щелкал.
— Нужен нам твой Карпухин! Тоже сказанул, дед!
Мы городские, едем к родителям. Типографские мы. Из тех, что газеты печатают. Знаешь?
— Как же, куривал! А только за что про что Карпухин посадил вас? Он за так даже вшу с себя не сбросит.
И тут опять вскочил солдат:
— Постой, старик, не зубоскаль! Эвон они какие!
Ну сказывайте, что там в газете пишут? Скоро, нет, кровь из народа перестанут сосать? Одни ребра остались, а у иных и ребра повыбили…
Солдат возбужденно дышал, в груди его что-то свистело, в глазах стояла мука.
— А ты приляг, Лука. Сейчас мы тебе расскажем, — заботливо сказала Катя, дотрагиваясь до плеча солдата.
Ласковый тон Кати возымел действие: солдат подогнул локоть, опустил голову, в глазах его померкла мука и затеплилась надежда.