Сибирь
Шрифт:
Ну-ну, видать, хваткие девчата, не из робкого десятка, и умишком бог не обделил, особо эту бойкую говорунью". Если честно сказать, Лука втайне гордился девчатами, но и тревога за них вспыхнула в его душе жарким пламенем: уберечь… предупредить… Опасность может оказаться не за горой. В деревне Михайловке, до которой от города всего-то пятнадцать верст, они остановятся чаевать на постоялом дворе, может случиться, что Карпухин со своим мрачным связчиком тоже будет там. Возьмет этот бородатый хрыч и болтанет насчет их разговоров в кошевке. Не уйти девчатам от ответа, Карпухин не упустит случая, чтоб выслужиться
Лука в уме и себя ругнул: зря не сдержался и употребил резкие слова о жизни, о войне. Девчата сразу угадали: свой не свой, но своим может стать, завели разговор, кинулись в воду, а брод не испробовали…
— Ну, про все это, сестрица, давно газеты расписывают. Счас, мол, труба, а если то да се, будет не жизнь — малина, — стараясь ослабить впечатление от Катиных слов, сказал Лука. — Ты вот что скажи: как там на_ фронте-то? Сильно немец теснит наших? Или опять к позиционным боям перешли?
Катя поняла ход мысли Луки, который все еще подозрительно косил глаз в сторону ямщика. Она принялась пересказывать газетные сообщения, хотя и были они не самые свежие. Но тут выручила Маша. Она припомнила все, что рассказывала сестра. Возвращаясь утром с ночной смены, Дуня по обыкновению пересказывала содержание телеграмм, которые ей приходилось набирать для очередного номера газеты.
Слушал Лука и все больше убеждался, что девчата сродни тем, рязанским. Слушал их и старик, слушал внимательно, чтоб запомнить и пересказать мужикам в деревне. Хоть был он зубоскалом, доносчиком он не был, и если порой лез к полицейской сволочне, то лез с единственным желанием разнюхать, куда там у начальства ветер дует, как норка свистит, и все узнанное при случае употребить не во зло, а на пользу своих односельчан в родных Семилужках. Ни Лука, ни Катя с Машей ничего этого не знали и, поглядывая теперь на старика с опаской, разговаривали о всякой пустяковине. Чужая душа — потемки. Ах, если б было на свете иначе, как бы легче и проще жилось!..
На постоялом дворе в Михайловке пусто. А самовар на столе. Не заглох еще. В глазок на крышке струится пар. В окошечки решетки поблескивают незагасшие угольки. Кто-то, видать, недавно согревал свое бренное тело чайком.
— Енералы, Силантий, у самовара грелись? — спросил у хозяина ямщик, входя вместе с девушками и Лукой в дом.
— У самовара сидели, а грелись другим. Бона какую посуду высосали и не поперхнулись. — Хозяин постоялого двора, большеносый хромой мужик, ткнул длинным пальцем в угол. На лавке синеватым стеклом отливала пустая бутылка из-под водки. — Велел сказать Карпухин, что ждет всех вас у Василисы Хребтовой на постоялом, — добавил хозяин.
— Эка куда хватанул! К самой шинкарке, — развел руками старик и повернулся к девушкам: — Это он, кобель бесхвостый, из-за вас, девки, старается. Видать, гульнуть сегодня хочет.
Девушки переглянулись, и Маша со смешком сказала:
— Знать бы раньше! Не отказались бы. А теперь не выйдет. К тетке нам на хутора надо завернуть. У нее ночевать будем.
— А оно, пожалуй, и лучше, девки, — сказал старик. — От него, варнака, кроме охальства, нечего ждать.
Я сразу понял, зачем он вас йелел подвезти до Семилужков.
— Других найдет! — махнул рукой хозяин постоялого двора и заколыхался в смехе всем своим большим костистым телом. — Наши-то солдатки нонче по осени славно его попотчевали. Поймали пьяненького, затащили в баню, штаны скинули и выпороли крапивой… лупили, пока он икру не пустил.
— Под пули его, гада! Узнал бы тогда, как к солдатским женам приставать, — жестко проговорил солдат.
— Таких и пули не берут. Его, слышь, Лука, к коновалу сводить, чтобы он его мерином сделал. — Старик зубоскал засмеялся, оглаживая свою бороду, чуть подмокшую от растаявшего снега. — В старину у нас в деревне однова был такой случай.
Катя и Маша зарделись, опустили головы, но вынесли этот разговор до конца.
Хромой хозяин постоялого двора пожелал всем приятного аппетита и проковылял за дверь. А постояльцы сбросили шубы и принялись выкладывать на широкий скобленный добела стол свои припасы. Девушки — черный хлеб и селедку, Лука — сухари, кету и кусковой сахар, старик — свиное сало и калач из серой муки.
Маша в хозяйские кружки нацедила из самовара кипяток и поднесла каждому по отдельности. Замутить кипяток было нечем. Натуральный чай давным-давно исчез, и в деревнях забыли уже, как он пахнет. Даже чага, иван-чай, сушеная морковь и те ценились втридорога и сбывались из деревень на рынки в города как напитки первого сорта.
Девушки, Лука и старик принялись наперебой угощать друг друга своей снедью. Но харчей у каждого было в обрез: на одного хватит, а на четверых никак не разделишь. Единственно, перед чем трудно было устоять, — перед сахаром. Лука ребром ножа разрубил кусок на мелкие частички, высыпал на стол почти целую горсть. Полакомились, поблагодарили Луку за угощение. Старик с охами и ахами вспомнил то времечко, когда в каждой лавочке зазывно белели сахарные головы, отпустил колючее словечко насчет германского царя-злодея, порушившего мирную жизнь, и, выхлебав вместительную глиняную кружку кипятку, отправился во двор, к лошадям.
Катя прислушалась — в доме вроде никого, тикают лишь ходики в горнице с резким скрежетом, да возле печи в курятнике увлеченно переговариваются на своем непонятном языке курицы. Маша угадала, о чем думает Катя, посмотрела ей в глаза, подбадривая и благословляя.
— А у тебя, Лука, в городе-то есть кто-нибудь из знакомых? — спросила Катя солдата. Он старательно закручивал козью ножку, обожженными пальцами приминал рубленую махорку.
— Да что ты, сестрица, какие у солдата знакомые?! — Встал Лука, запалил цигарку, выпустил через губу густую струю дыма.
— А куда ж в праздники ходишь?
— Никуда. А только и праздников-то у меня в году один — день Христова воскресенья. Гоняют меня, сестрица, с почтой без передышки. Раньше все на Богородское ездил, к западу, а теперь сюда, к востоку, гонять зачали.
— А все-таки небось надоедает, Лука, служба?
— Как еще, сестрица, надоедает. Слов нету!
Маша поняла, куда клонит Катя, и напрямик сказала:
— Приходи, Лука, к нам, когда отпускать будут, У меня сестра, братишка, вот Катя, еще подружки.