У солнца лучик-хвостик,Горячий, как укол.Внизу цветет известка,Но влажен желтый двор.Расщеплены ступени,Разлито молоко,И выгорают тениУгарно и легко.
1930
Одесса
33. «Я сидел, а вы играли…»
Я сидел, а вы играли,Это было не нарочно:Я глядел в свою диктовку,Вы шутили с мандолиной.Впрочем, тихо на роялеМендельсона вы учили.Что поделаешь – такихИ в могиле беспокоят.Мягко
волосы струились,Тихо песня раздаваласьИ, однако, заглушалаГромкий примус в вашей кухне.Слезы жгли глаза и душу,Я их прятал, вы скрывали.Грустно Мендельсона слушатьНа расстроенном рояле.
1930
Ленинград
34. Елисаветградский переулок
На большом колесе,Красном и зеленом,Двинулась карусельС пеньем и звоном.Лошадки качаются —Огненные пятна,Голубые платьица,Синие глаза.Расплетается коса,Придвигается гроза.Затуманился базар,Ветер давит, тучи прут.Улетают платьица,Пыль по полю катится.Капли прыгают, как ртуть,Начинается дождь.Под зеленой стенойКарусель в брезенте.Я один. Пустота. Кипящее небо.Я один. Пустота. Шипящие лужи.Я один. Я один. Это грусть моя звенит.Убегаю и стою. Так ныряющий стоит.. . . . . . . . . . . . . .И дождь стоит – струя в струю.И звон стоит, и я стою.
1930
Одесса
35–38. Ловля
I. «На светлом ноже от окна на обоях…»
На светлом ноже от окна на обояхВисит золотая летучая мышь, —Предутренний дождь всегда беспокоен, —Другие мелькают, срываясь с крыши.Стены тлеют, свет стекает,Он темнеет. Он погас.Догоняет, настигает.Нет, не спится в этот час.Но после дня и кипенья дняТеперь вокруг цветет тишина.Песок и жар испит до дна,Вперед – пустырь, назад – стена.Беззвучно прошла железом дверь,Зеркальны лужи между рельс,Без капли крови гудит голова,И небо качают колокола.Звон стихает, сон потек…Но вдруг – движенье, и сна нет:Как брошенный в пропасть на солнце платок,В сенях за дверью зажегся свет.Свет внезапен. Я один.И он немыслим. Шума нет.Нет ни звука. Нет причины.Тишина. Пылает свет.В сенях за дверью, верно, вор?Там вора нет, поверь, поверь.Сейчас я встану, возьму топор,Ступлю на свет и открою дверь.
19 апреля 1930
Загородный, 16
II. «В окна падал белый снег…»
В окна падал белый снег,На пол – синяя мука.В полудуме-полуснеВеки сходятся тесней.В этой узкой полосеВдруг каменья на косе.Тут росли густые сныПо каналам из ворот,А в ушах молочный рогПротрубил тринадцать раз.Месяц черен. Он кишитГолубыми червячками.Печь открыта и блеститБеспокойными зрачками.Разбудил меня испуг,Или треснул уголек.Я гляжу – лицо в огне,Это снится мне во сне.Тлеет черная коса,И искривлен красный рот,Плачут черные глаза,Их сжигает, их сожжет.Я вскочил и протянулРуки красные в огонь,Я коснулся нежных щек,Голубую шею сжал.Тут лизнула и меняЯрость темного огня,И узорчатый платокЗатрещал и засверкал.И не видя, что горятРуки жадные мои,И шипит среди углейРазрываемое мясо,Я сорвал ее наряд,Изглодавший тело ей,И приник к ее щекеИз пылающих углей.Завились по жилам рукЗмеи черные огня,Кости вылезли из рук…Разбудил меня испуг.В дверь стучат, в окне темно,И в печи горит бревно.
30 марта 1930
III. «Закутавшись в душные ночи…»
Закутавшись в душные ночиИ звездами злыми звеня,По комнате движутся очи,И жгут, и пугают меня.В жару подымаюсь с постели,Лицо в их одежду склоня,Напрасно молю их о теле,Они не слышат меня.
IV. «Дверь открылась из сеней…»
Дверь открылась из сеней,Свет метнулся и погас.Дунул холод из сенейИ скатился по спине.Стены гложет свет луны,Но лучи ее темны.В дверь вошедшая легка,Вот приблизилась она,И бела ее рука,И коса расплетена.Тлеет лунная коса,Жгут холодные глаза.Я схватил ее и смял,Я искал горячих губ,Я был нежен, я был глуп,А она была пуста.Где вилась ее коса,Черви лунные горят,И растаяли глаза,Уходящие назад.
31 марта 1930
Загородный, 16
39. «Я вижу – нет надежды…»
Я вижу – нет надежды,Не любишь ты меня.А слёзы, как и прежде,Безмерны и красны.И я сгораю, воя,От темного огня,От яростного знояНахлынувшей весны.
1930
40. «Всё сходится точно…»
Всё сходится точно,В назначенный день.Решенье заочноИ неотступно, как тень.Ты взвешен и сложенПо сотне смет.Ты есть, ты должен,Свободы нет.
1930
Загородный, 16
41. Белая ночь
Улица пуста. Опрокинутые в днище,В лужах лица стекол морщинисты и плоски,И дождь процарапывает белой ночью чище,Чем мелом, ручейки, дорожки и полоски.Слезные полоски. Тяжелый храпЖеребцов из бронзы и дрыхнущих казарм.Город полон шума, от писка во дворахДо сонного собачьего лая по базарам.Если это – тишина,Всё равно – не легче мне.Тяжело бродить без снаИли бредить в тишине.Здесь всюду дышит и всюду полно:Куда рука не ткнет,За каждой дверью и стенойХрапит, вздыхает, живет.Опять окно, опять стена,И здесь – рукой подать,И здесь измята простыня,И здесь скрипит кровать.Я задыхаюсь и, если б мог,Я вам клянусь, – сейчасЯ, право, пришел бы к каждой из васИ придушил бы вас.У труб, с их журавлиных ног,Вода стекает вниз.Но жар лицом уткнулся в сонИ, вздрогнувши, затих.Скривились морды колесомУ подворотен злых.Дождь перестал. Сошел с чердака,Высморкался в плакат.Железные крыши стали лакатьРваные облака.В луже смяк заплаканный плакат.Черт подери, до чего же пусто!Это не день, это не ночь,Это ни то ни се,Это – листок схлестнуло прочьИ по воде несет.
1930
Загородный, 16
42. «Видишь – там, в открытом поле…»
Видишь – там, в открытом поле,Дождевые облака,И в качестве постелиПочерневшая река.Над широкою водоюЛошадь вытянула шею.Одинокий поезд воет,Одинокий ветер веет.