Сила притяжения
Шрифт:
— Псст. Просыпайся, Джон. Пора вставать.
Эммет поднял голову с подушки. От Брюса пахло сладкой гнилью. Эммет прожил с ним в одной комнате три месяца. Он ни с кем еще не жил рядом так долго, кроме родственников. Этого хватило, чтобы изучить повадки Брюса и распознать перемены. С некоторых пор Брюс перестал мыться. Он неделями носил одну и ту же одежду. Даже его любимое призовое белье валялось на полу, потемневшее и задубевшее. Речь Брюса становилась все бесцветнее и настойчивее, она походила на ритмичный бубнеж людей, говорящих по-китайски. Все свободное время он проводил в неглиже, беспрестанно почесывая
Впервые раздевшись перед Эмметом, Брюс гордо выпятил грудь и продемонстрировал свои наколки. Два серых тельца дельфина замерли, перепрыгивая через багрянистые соски.
— Мои рыбки, — ласково заявил Брюс, тыча пальцем в их плавники, бледные брюшки и разноцветные глаза. Его живот нависал над брюками, дряблый и волосатый, но кожа вокруг татуировок была тщательно выбрита, каждая деталь рисунка была отчетливо видна.
— Ты не представляешь, каких мучений мне стоило превратить мою грудь в живую фреску, — добавил он, поглаживая мордочки дельфинов.
Каждый день за обедом Брюс осаждал свою мать изнурительными телефонными разговорами тет-а-тет, всякий раз говоря от имени разных маньяков-убийц. А вечерами он писал письма губернатору на тонкой крапчатой пергаментной бумаге. Он давал советы, высказывал соображения, подавал прошения об освобождении преступников, которые, как ему казалось, слишком долго томятся в неволе. Брюс зачитывал эти письма Эммету вслух. Они были продуманными и красноречивыми, ничем не напоминали Брюсову манеру общаться. Если бы Эммет не знал Брюса лично, письма его бы убеждали. Правда, их было слишком много.
Порой неделями все шло гладко. Брюс был увлечен своими проектами. Но не успевал Эммет порадоваться, что Брюс перестал принимать его за другого, как тот с новой силой принимался мучить Эммета бесконечными допросами.
Стоило Эммету появиться в коридоре, Брюс цеплялся к нему, как попрошайка. На каждом собрании он подсаживался к Эммету поближе и нашептывал ему в ухо. Он становился рядом у писсуара, запускал руку в карман брюк и поигрывал пенисом, словно кучкой мелочи. За обедом он громко умолял дать ему автограф, и теперь некоторые пациенты аплодировали, как только Эммет садился есть. В комнате творчества Брюс лепил пепельницы, мисочки, кружки, вазы, солонки, неуклюже перевязывал их бумажными лентами и торжественно вручал Эммету. Нередко он возлежал на кровати, призывно расставив ноги, лукаво поглядывал на Эммета и шептал: «А может, ты секса хочешь? Иди ко мне».
Он смотрел на спящего Эммета, и тому приходилось часами лежать без сна, застыв, слыша даже, как Брюс моргает на соседней кровати. Эта бдительность так изнуряла Эммета, что он нередко засыпал днем, когда Брюса вызывали к доктору, и он оставлял наконец свою жертву в покое.
У Эммета больше не было своей жизни. Общаясь с врачами, он говорил только о Брюсе, о Брюсе и о Брюсе, словно знал его всю жизнь, словно Брюс виновен во всех его мучениях. Каждую секунду, даже прячась в самом темном углу, съежившись в кресле так, чтобы не было видно ни рук, ни ног, и глядя в стену, Эммет психовал: «Это он идет? Он уже близко?» Брюс его словно заколдовал. В конце концов, доктора обратили это против Эммета, они без конца спрашивали: «Почему он так тебя беспокоит? Какое тебе до него дело?»
Медсестры, находя Эммета, когда тот прятался, пеняли ему, что он регрессирует. Они интересовались, почему к нему больше не приходит брат, почему он почти не ест, словно голодом себя морит, хотя он уже ел. Его спрашивали, почему он так нервно ходит, как вор, постоянно оглядываясь. Им казалось, Эммет чувствует себя виноватым, и они спрашивали: «Что ты с ним сделал?» Ведь на людях Брюс всячески выказывал Эммету заботу и внимание, делая вид, что только ему и доверяет, а Эммет на его фоне казался холодным и скрытным нелюдимом. Даже когда Брюс напевал Эммету свои песенки, пока Эммет не заучивал их наизусть, на что прежде не был способен, со стороны это выглядело так, словно Брюс всего-навсего развлекает друга забавными серенадами.
Эммет стал угрюмым и запуганным. «Неужели начинается то же, что с котом?» — волновался он, слабея от ненависти и сомнений. На фоне Эммета все остальные пациенты здоровели и цвели. Даже Хуанита стала рассудительнее. Ей теперь чрезвычайно шли ее платья. Солнца из помады на щеках стали ровными и изящными — уже не тревожный симптом, а часть стиля.
Пациенты обожали Брюса. Все истово мечтали завоевать его расположение. Когда медперсонал уходил на пересменку, Брюс пользовался отсутствием надзирателей и вдохновенно вещал в комнате для отдыха, с группкой последователей у ног.
— Все есть магия! — выкрикивал он и подтверждал это примерами из своей медитативной практики: как он легко проходил сквозь бетонные стены, мгновенно оказываясь по другую сторону.
— Все есть магия! — кричал он и с воодушевлением описывал, как путешествовал в неведомые дали, чуть ли не к иным планетам, в рай или ад, пока все остальные мирно посапывали.
— Все есть магия! — восклицал он и тут же сулил обучить желающих, чтоб они невидимой армией вышли за ним наружу.
Иногда, посреди ночи, в толпе Брюсовых слушателей Эммет замечал и Луизу. Если даже ее Брюс сумел облапошить, у Эммета нет шансов ему противостоять и одержать победу.
Уже месяц Эммет робко двигался в этом направлении. Он перестал заикаться и не спорил, когда доктора хвалили его успехи. Мир за пределами больницы снова потихоньку привлекал Эммета — не настолько, чтобы строить планы на будущее, но достаточно, чтобы появилась пара фантазий. Он представлял себе, как делает ремонт в новой квартире, шпаклюет стены, идеально их выравнивает. Он клейкой лентой соберет с них каждую пылинку. Покроет стены толстыми слоями белой краски и заровняет их металлическими мочалками, чтобы не осталось разводов. Эммет мечтал о блестящих, идеальных стенах, пока у него не начинали чесаться руки. И только Брюс тянул его назад, умудрялся пошатнуть его решимость, не давал Эммету и шагу сделать к цели.
«Нужно выбираться отсюда», — думал Эммет, спиной чувствуя бетонную стену, холодную и твердую. Он все еще не мог отойти от бешеной скорости, с которой мчался во сне. Проснувшись, он почувствовал разочарование и сейчас пытался приспособиться к самому себе. В солнечном сне Эммет был лошадью, дрожал и трепетал, тяжело стуча копытами по скаковому кругу, а в темноте комнаты Брюс вращал светло-зелеными, почти фосфорическими глазами.
Брюс сидел в позе лотоса. Он три раза глубоко вздохнул, словно готовясь к медитации. Блаженно заулыбался.