Сильнее бури
Шрифт:
– Еще ни один охотник не возвратился без добычи! Джейраны сами под выстрел лезут.
– Вот и отлично! Поохотимся… А пока, друзья, предлагаю соснуть часок-другой. Мне ведь вечером работать.-
Предложение было принято единогласно.
Вечером, провожая Кадырова, Султанов положил ему на плечо руку и хвастливо сказал:
– Видишь, как все устраивается? Пока я жив, можешь ни о чем не беспокоиться. Все будет в порядке!
У Кадырова опять заскребли на душе кошки. Он вздохнул:
– Ладное ли мы задумали?
– Э, дружок, ты что же, сам заварил кашу и в кусты? Не-ет, так не пойдет… Отступать поздно. И запомни, дорогой: в белых перчатках не воюют. ^ '
Глава восемнадцатая
МИХРИ И КЕРИМ
В
Молодежь Алтынсая потеряла покой: шутка ли, артисты из самой столицы! Многих алтын- сайцы слышали по радио, но видеть их у себя в колхозе доводилось не часто. Хотя написанные от руки афиши оповещали о дне концерта, но парням и девушкам, видно, не терпелось, и, улучив свободную минутку, они спешили к Алимджану, Кериму или Айкиз с одним и тем же вопросом: не прибыли ли артисты? Айкиз терпеливо объясняла, что до концерта осталось столько-то дней, что об этом ясно объявлено в афишах. Когда к ней в сельсовет заглянул Алимджан, она устало пожаловалась:
– Видишь, парторг, концерт для наших дехкан целое событие!.. Не слишком-то, видно, мы их балуем.
– Разве мы виноваты? Так повелось: прославленные артисты выступают в колхозах поименитей… - Алимджан усмехнулся.
– Будто дехканам, чьи колхозы еще не отличились, песня и танец не так дороги, как передовикам. Смешно… Искусство мы порой превращаем в премию за трудовые успехи. А ведь это как хлеб, в этом все нуждаются!
/Айкиз положила ладонь на руну мужа:
– Верно, верно, милый… Песня, танец, пьеса - это такая радость для людей! Вот отец… Он в эти дни места себе не находит: все ждет артистов.
– Она задумалась.
– А ты не заметил, он за последнее время похудел, осунулся…
– Работы много, Айкиз. Сейчас у всех много работы.
Айкиз помолчала, потом как-то неуверенно и грустно, то ли упрекая, то ли спрашивая, промолвила:
– Наверно, из-за этого мы с тобой так редко бываем вместе…
Алимджан чуть нахмурился:
– Не нам жаловаться, Айкиз. Мы по доброй воле приняли на себя заботу о многих людях и не должны сетовать, что все время, до последней минуты, заполнено у нас работой.
– Может, ты и прав… - тихо сказала Айкиз.
В день концерта кишлак принарядился, приубрался. На центральной площади, перед памятником Ленину, вырос дощатый помост; решено было провести концерт под открытым небом. Комсомольцы всю площадь заставили скамейками, вытащенными из клуба. Дул легкий горный ветерок, трепетала листва тополей, обступивших площадь, и казалось - кроны деревьев покрыты рябью…
Колхозники трудились в этот день особенно споро, хотелось пораньше управиться. Девушки перекликались звонкими голосами, парни подгоняли друг друга хлестними шутками…
Лишь Михри была печальна и озабочена, а с приближением вечера ее беспокойство возросло. Тоскливо посматривала она на свои запыленные поношенные сапожки, на простенькое старое платье, вылинявшее на солнце… Ей бы сейчас домой, в Катартал; умыться, заплести волосы в мелкие косички, надеть синее, в белый горошек, платье, которое так нравится Кериму. Но до Ка- тартала далеко, и нет крыльев, чтобы долететь туда, и нет машины, чтобы доехать. Был бы поблизости Погодин, она уговорила бы его отвезти ее домой на мотоцикле. Но Погодин на целине и катает теперь на своем «вороном», как он ласково называет мотоцикл, только Лолу. А Керим мотоциклом не обзавелся, да с Керимом отец ее и не отпустил бы.
Михри взглянула искоса на отца, сдвинула брови. Брови у нее широкие к переносице, узкие у висков. Когда она хмурится, широкие их концы сливаются в темное пушистое пятнышко. Сегодня это пятнышко на переносице появлялось особенно часто… вз
Муратали, как нарочно, не спешил с поля. На соседних участках уже не осталось ни души, своих колхозников Муратали тоже отправил по домам приодеться. В поле остались только он да Михри. Идти сейчас в Катартал уже было поздно. Муратали видел, что дочь недовольна, и понимал ее: неудобно девушке явиться на такой вечер в будничном наряде. Но старику трудно было признать правоту дочери, и он упрямо доказывал себе: ничего, рабочая одежда - почетная одежда, а на вечере будут все свои люди, такие же труженики, как он и Михри. Все знают, как далеко им до дома. В горячую пору им и ночевать-то приходится в Алтынсае, на полевом стане или у родных. Так было в бурю, так было в первые дни после бури. Муратали за это время не мог даже поливать свое урюковое дерево, а стоял зной, дерево чуть не зачахло. Надо завтра полить его… Завтра?.. Выходит, после концерта ему и Михри опять предстоит долгая ночная прогулка? Ничего, - ноги у них крепкие, а короткий сон - самый сладкий.
Муратали взглянул на солнце, стоявшее над самыми горами. В кишлаке делать еще нечего. Михри, чтобы не терять времени даром, рыхлила землю, окучивала хлопок. Сам же он решил, прежде чем отправиться в Алтынсай, проверить, надежно ли закрыты выходы из главного арыка.
Он выпрямился и позвал дочь:
– Михри!
Михри сделала вид, что не слышит.
– Михри! Дочка!..
Михри, не подняв головы, быстрей, усердней заработала кетменем.
Муратали укоризненно покачал головой. «Ай, дочка!.. Даже разговаривать не желает. В кого она уродилась такой упрямой?»
Он вздохнул и направился к арыку, а потом вдоль арыка, к главному каналу. Вскоре он скрылся за невысоким холмом…
Михри продолжала окучивать хлопок. Но теперь она взмахивала кетменем все реже и реже. После каждого взмаха с тоскливым нетерпением поглядывала то на дорогу, то в сторону участка, где еще недавно работал со своей бригадой Керим. Сейчас Керим, наверно, уже в кишлаке… Если бы не отец, он бы непременно зашел за Михри. Но отец, когда видит Керима, ощетинивается, словно еж. И отчего он так не любит Керима? Не считает ли, что это Керим уговорил ее переселиться на целину? Но это неправда! Ей самой надоело жить вдали от кишлака. Сколько у нее из-за этого лишних хлопот и огорчений! Вот и сегодня… Но лучше уж не думать об этом! Или, может быть, отцу не по душе, что они с Керимом не скрывают своей любви? В старину судьба девушки не зависела от нее самой. Все делалось по слову старших: на кого они укажут, тот и жених. Вольную любовь воспевали только поэты, а простые люди, отравленные ядом темных обычаев, зорко оберегали своих детей от греховных помыслов. И любовь по кишлакам цвела, словно дикий цветок: и зной 4 ее палил, и секли колючие ветры, и сухой снежок обжигал трепетно-нежные лепестки. Встречались любимые тайком, расставались не по своей воле… Сейчас иная жизнь, но старым людям трудно отречься от старых обычаев. Вот и Муратали: трудится по-новому, а жить хочет по старинке. Он, конечно, не выдаст Михри замуж за нелюбимого, он дорожит счастьем дочери. Но и на любовь она не имеет права, пока отец не освятит эту любовь своим согласием. Выходит, сначала нужно договориться о любви, поставить в известность родителей, и только потом - любить, да и то скрывая это ото всех. У отца, верно, просто не было такой любви, как у нее и Керима. Потому он и осуждает их. Он не понимает, что любовь для них - как рассвет, постепенно наливающийся сиянием солнца. А рассвет нельзя подчинить никаким обычаям! Он - сам по себе, у него свои законы. Прознав о ее встречах с Керимом, отец сказал: «Смотри, дочь, осрамишь ты меня на весь кишлак». Но разве любить позорно? Ведь за невест теперь не дают и не берут калыма; парень и девушка за любовь платят друг другу любовью. Придет время, Михри и Керим сами явятся к Муратали, попросят его благословить их на долгую, дружную жизнь. Но может быть, как раз этого-то отец и боится? Боится, что Михри уйдет к Кериму, а он останется один? Он любит Михри. Как говорится в пословице, она для него - и белок и зрачок. Кроме дочери, у старого Муратали никого нет.
Михри перестала рыхлить землю, устремила вдаль задумчивый, рассеянный взгляд. Вздохнула, словно всхлипнула. Вдруг ей стало жаль отца… Он добрый, хороший, ему сейчас не легче, чем ей. Старику суждено расстаться с родным очагом, а тут еще и дочь собирается его покинуть. Но ведь его опасения напрасны. Если даже Михри и выйдет замуж за Керима, - а это еще неизвестно, она ему ничего пока не обещала, - замужество не разлучит ее с отцом. Она и Керим возьмут Муратали к себе. Он будет жить вместе с ними в новом поселке. Только согласится ли он на это? Он добрый, хороший, но и упрям за троих! Вот он ушел, и ему дела нет до забот и огорчений Михри! Он старик, ему не' стыдно прийти на вечер в старом халате. А каково ей, молодой девушке? Ее подруги разрядятся в пух и прах, а она из-за отцовского упрямства будет среди них, как куст полыни среди ярких цветов!
Р-раз!.. И Михри, взмахнув кетменем, с яростной силой вонзила его в землю. P -раз, р-раз!.. Она чувствовала себя такой несчастной, что только работа могла утешить ее и успокоить. Р-раз, р-раз!..
А дальше все случилось как в сказке. До Михри донеслось прерывистое тарахтенье мотоцикла. Треск мотора становился громче. Но вот он оборвался, и Михри услышала знакомый голос:
– Михри! Едем!..
Михри бросила на землю кетмень и стремглав кинулась к дороге. В седле мотоцикла, упираясь ногами в землю, важно восседал Керим. Он, видно, тоже не успел переодеться: на нем был повседневный светло-желтый костюм из каламянки, ферганская тюбетейка с порыжевшими от времени узорами и видавшие виды хромовые сапоги. За озабоченностью, написанной на его лице, угадывалась неудержимая мальчишеская радость и гордость.