Сильнее бури
Шрифт:
Айкиз радовалась непримиримости отца, его пренебрежению к клевете. Он словно 'угадал ее мысли. Но она не могла допустить, чтобы он из-за нее жертвовал покоем и здоровьем.
– Подождите, отец! Что вы можете сделать один, да еще в таком состоянии?
– И одинокий ручей приносит пользу, - ведь в конце пути его вода смешивается с водами реки. А я, дочка, не один. У меня звено. И Алимджан, когда уезжал, просил меня приглядеть, как справляется с делом его помощник. На моем участке много людей и много работы. Хлопок уже цветет, Айкиз…
– Ничего страшного не случится, если вы еще денек пробудете дома. Вам нужен покой!
Умурзак-ата нахмурился:
– Дома мне не будет покоя. Когда у человека задета честь, он
Последние слова он произнес тан, будто приказывал дочери: «Дай винтовку, я пойду воевать». Голос его звучал уже не ласково, а властно и твердо. Айкиз не посмела его ослушаться. Скрепя сердце, браня себя за малодушие, за то, что не сумела удержать старика дома, она принесла кетмеиь, тельпак из белого войлока, поправила на отце выцветший поясной платок и, проводив отца за калитку, долго смотрела ему вслед?.. Он шел по дороге размашистой, упрямой походкой. Кетмень подрагивал у него на плече. «Забегу в сельсовет, а потом в поле, к отцу, - решила Айкиз.
– Одна не смогла его уломать, другие помогут. Алимджана опять нет рядом! Когда нужно, его не бывает рядом… Ведь, наверное, вчера еще прочитал газету. Мог бы вернуться!..»
К концу пути Умурзак-ата притомился, замедлил шаг. Когда он добрался до поля, работа была уже в разгаре. Вдоль грядок с бодрым рокотом двигались маленькие трехколесные «универсалы»: одни волокли за собой культиваторы, другие - окучники. Дехкане занимались подвозкой удобрений, пускали воду в нарезанные тракторами борозды, рыхлили кетменями землю, окучивали •хлопчатник.
Хлопок цвел… Поле было пестрым, розово-белым, и порозовевших цветов стало больше, чем два дня назад. Белые оставались только у верхушек кустов. Опавших мало, значит, мало будет пустоцвета. Хлопок цвел дружно, словно и не проносилась над этими полями песчаная буря. «Как хорошо, уверенно работают люди!
– счастливо подымал Умурзак-ата.
– Разве трудились бы так, если бы сомневались в своей правоте. И в правоте дочки! Это поле не превратилось бы в разноцветный ковер, если б мы были неправы! Народ всегда прав». Дехкане из звена Умурзак- ата повернули к нему головы. Поздоровавшись с ними издалека, старик махнул им рукой: продолжайте работать. Он не подошел к ним, опасаясь, что и они примутся уговаривать его лечь в постель. А накой он больной? Правда, левое плечо ноет, и голова кружится, и трудно дышать… Это, верно, от того, что он вчера целый день провалялся в постели. Отдых расслабляет, лечит работа. Умурзак-ата в годы гражданской войны был солдатом. Он помнит, как тяжело, совершив многокилометровый марш, подниматься после короткого привала с земли, снова трогаться в путь. Лучше шагать без передышки, вперед и вперед, к дальней, но непременной победе!..
Солнце висело над горизонтом. Умурзак-ата, вступив в междурядья своего участка, широко, равномерно взмахивая кетменем, двинулся навстречу солнцу. Земля мягко приникала к стеблям хлопчатника, листья чуть колыхались, как под дуновением ветерка, из-под листьев задорно, приветливо поглядывали на старика белые, розовые цветы. Порой Умурзак-ата задерживался, разбивал кетменем почву вокруг упрямого сорняка гумая, выбирал руками из земли длинные белые корни и шел дальше. Идти становилось трудней. Рубашка взмокла, а старика почему-то знобило, ноги казались ватными, и все сильней ныло левое плечо. Солнце стояло уже высоко, жара стала тяжелой, оглушающей. Земля прогрелась, и под ударами кетменя взлетала пыль.
Скоро старик почувствовал себя обессилевшим. Он остановился. Посмотрел в сторону неутомимых тракторов, с горечью подумал: «Когда же мы и кетмень заменим машиной? От омача 1 вон давно избавились, молодежь даже не знает, что это такое. А кетмень… Привык я к тебе, дружок, а рад-радешенек был бы с тобой распроститься. Всю руку отмахал!»
Неожиданно над самым его ухом раздался знакомый хриплый голос.
– Салам алейкум, ата!..
Умурзак-ата вздрогнул, обернулся и увидел Гафура. Несмотря на жару, Гафур был одет в ватник, тот самый, в котором приходил когда-то к Муратали. Глаза хитро, торжествующе прищурены, под носом, двумя пиявками, чернели небольшие усы, а под усами змеилась улыбка, в которой были и приветливость, и тщательно скрываемое злорадство. Гафур почтительно приложил руки к груди и повторил: .- Салам алейкум, дорогой родственник!
– Алейкум ассалам, - ворчливо откликнулся Умурзак-ата.
– Я слышал, вам нездоровилось? ;- А ты, наверно, очень желал бы этого?
– Ай-ай, - с мягкой укоризной сказал Гафур, - зачем обижаете родича? Вы уже старый человек, не годится вам идти по стопам дочери.
– В твоем звене уже обеденный перерыв?
– насмешливо осведомился Умурзак-ата,
Гафур вздохнул:
– Всех дел не переделаешь! Я ведь, по милости вашей дочки, в тюрьме сидел. Здоровье подорвал… Чуть поработаешь, поясницу ломит.
– Он, охая, потер поясницу, а Умурзак-ата потянулся было к плечу, но тут же опустил ладонь на ручку кетменя: не хотел показывать Гафуру, что ему нездоровится. Гафур торопливо проговорил: - Но я работаю. Изо всех сил! А сейчас гляжу: мой старый друг, Умурзак-ата, кетменем машет. Дай, думаю, пойду справлюсь о его здоровье.
– Он вгляделся в лицо Умурзак-ата и с лицемерным сочувствием зацокал языком: - Ай, ай! Плохо, очень плохо выглядите. Как это дочь отпустила вас из дому?
– Дочь мне не нянька.
– Да, да, не нянька… А старому, как малому, как раз нянька нужна. Смирная, послушная дочь ему нужна, чтоб заботилась о нем, а не порочила его доброе имя.
– Иди работать, Гафур, - тихо попросил Умурзак-ата, - не серди меня.
Спокойствие, которое он сумел сохранить в разговоре с дочерью, готово было вот-вот изменить ему. Руна его судорожно вцепилась в кетмень, перед глазами запрыгали, сливаясь в радужные круги, черные, красные мошки… Гафур, казалось, не замечал, что творится со стариком. Он достал из-за пазухи старую, словно изжеванную газету, побывавшую* видно, во многих руках и протянул ее Умурзак-ата.
– Не читали еще?
Умурзак-ата не пошевельнулся. Гафур, понимающе кивнув, спрятал газету оцять под ватник:
– Ага! Значит, читали. Вот ведь как получается: было время, дочь ваша не постыдилась упрятать за решетку родного дядю, а теперь сама выставлена на позор. Аллах справедлив!
– Позор тому, кто писал это!
– не сдержавшись, выкрикнул старик.
– Вспомни-ка поговорку: камень кидают только в дерево, отягощенное плодами. Дочь моя не дает покоя лодырям, тормошит ленивых да пугливых, потому на нее и наговаривают. Если уж эта кляуза по душе лентяям и ворам, значит нет в ней ни слова правды!
– Это кто же лентяй и вор?
– Тебе лучше знать.
Гафур скорбно сжал губы и вздохнул:
– Бог вас простит, ата. А я на вас не сержусь. Вы меня обижаете, а я не сержусь. Я добра вам желаю. Завалит вашу крышу снегом, сам приду его счищать. Хочу дать вам совет: уймите дочь, не то доконает она вас своими фокусами.
– Он снова с участием оглядел Умурзак-ата и покачал головой.
– Вон ведь как вас всех скрутило! Айкиз и Алимджан высохли, как голодные шелковичные черви. И поделом им, это им наказание за все их грехи. А вас мне жалко, ата. Поглядите, на вас же лица нет!