Синдерелла без хрустальной туфельки
Шрифт:
— Не плачь, тебе не идет, — весело произнес он, решительно отрывая ее руки от лица. — Не плачь. Лучше выходи за меня замуж. Иначе я приеду в твою Германию и побью там всех. Ты же знаешь, я могу…
— Да уж… — засмеялась сквозь слезы Василиса. — Это уж точно — побьешь… Только ехать тебе придется и не в Германию вовсе, а во Францию. Мамин муж решил меня в Сорбонну учиться отправить…
— Да какая мне разница. Побью тогда всю Сорбонну…
И, посерьезнев, решительно добавил:
— А наше образование, между прочим, и не хуже французского! Может, и лучше даже! Подумаешь, Сорбонна…
Василиса всхлипнула протяжно и замолчала. Сидела, потупившись и водя вилкой по скатерти. И была очень счастлива в этот момент, несмотря на пролитые только что слезы, несмотря на упорное свое молчание
А потом они долго еще гуляли по тем же самым бульварам, взявшись за руки, и вместе слушали тихий шелест осени, и молчали, и говорили о пустяках всяческих, и улыбались друг другу совершенно глупо, и целовались отчаянно, будто в первый и последний раз в жизни, и у обоих подгибались коленки, и задыхались они в кружении поднятых ветром листьев — так растущая в них любовь требовала своего природного законного продолжения, потому как была земной, горячей и самой обыкновенной, а не какой-нибудь там книжной, созревшей в голове писателя-фантазера и оттого придуманной правильно и красиво. Хотя чего уж там говорить, и книжная любовь, удачно преподнесенная, нас порой развлекает…
К ночи похолодало. Сильный северный ветер дул в спину, забирался под рукава курток и нес в себе запах грядущего скорого снега. Закончился светлый октябрьский день, словно на них рассердившись — хватит уже гулять, и нечего тут мерзнуть, и идите уже себе домой, несчастные мои и счастливые влюбленные… Они и пошли. Тихо провернули ключ в дверях, тихо вошли в темную прихожую, тихо остановились у двери Сашиной комнаты. Василиса, взглянув коротко ему в глаза, решительно открыла дверь и шагнула в нее первой, ведя его за собой за руку. Она так решила. Имела право в конце концов. Она ведь так и не произнесла еще вслух, что тоже любит его. Очень…
22
Петька не спал эту ночь совсем. Детская его обида на мать и счастливое предвкушение радости от скорого ее приезда вылились вдруг в неожиданную мужицкую к ней снисходительность — так за одну ночь, бывает, и происходит взросление человека, и юные обиды плавно перетекают во взрослые совсем переживания, и приходят потом очень быстро и легко любовь да прощение этим переживаниям на замену: ну, и уехала, и бросила, и что здесь такого, подумаешь… Ну, приезжает вот теперь — что с нее, с женщины, возьмешь… Когда окно его комнаты только чуть посерело и размылось слабым утренним светом, он встал, тихо умылся, причесал перед зеркалом свои светящиеся, как у матери, рыжим влажным золотом кудри, надел свою самую нарядную, самую белую рубаху и сел у кухонного окна — ждать. Лицо его было бледным, торжественным и грустным, как у юного дуэлянта-гусара, готовящегося встретить в этот утренний час пролетку с друзьями-секундантами; вокруг красивых материнских глаз залегли темными провалами серо-коричневые круги — следы детской его бессонницы да послеболезненной еще слабости, да подросткового, может, малокровия. Старый двор за окном был совсем в этот час неприютен и даже суров: серый октябрьский рассвет вливался в него нехотя сверху, цепляясь за шершавые стены домов и будто вздрагивая от отвращения, и не верилось даже, что скоро будет день, и будет настоящий свет, пусть осенний и не яркий, но все же свет…
А потом на кухню заглянула вся растрепанная Василиса, посмотрела на него удивленно-понимающе и ничего не сказала. И Петька ей ничего не сказал. Даже про то, что видел перед рассветом, как она, скрипнув дверьми Сашиной комнаты и присев испуганно, прокралась на цыпочках мимо него в бабушкину комнату, прикусив язык от усердия, и лицо у нее при этом было такое красивое и будто озорное…
А еще позже заглянул на кухню и Саша и подмигнул ему дружески. А потом они, Саша с Василисой, сели завтракать, и его заставляли да уговаривали тоже всячески, но он отказался — от окна боялся отойти. Заявил торжественно, что просто не хочет он завтракать. Василиса даже кофе поперхнулась от такого странного его заявления. Еще бы — он, ее проглот-братец, и от вкусной еды вдруг отказывается. Поперхнешься тут… И еще — они странно как-то молчали, Василиса с Сашей. Смотрели друг на друга, не отрываясь, и молчали. И хорошо, и будто тревожно как-то…
Вообще
Позавтракав, Саша решительно поднялся со своего стула и спросил тихо, одновременно ласково-тревожно Василисе улыбнувшись:
— Ну, я пошел?
— Иди… — таким же тихим эхом ответила она ему и тоже поднялась из-за стола. И пошла провожать его в прихожую. Закрыв за ним дверь, постояла зачем-то около нее, сложив перед губами ладони закрытым таким ковшичком, и что-то быстро проговорила-прошептала туда, в этот ковшичек, будто молитву какую короткую. Вернувшись на кухню к Петьке, сунула ему в руки чуть не силой стакан с горячим молоком и тоже села у окна — ждать. И непонятно ей самой было, кого она в это утро будет ждать больше — мать, летящую к ним из далекого города Нюрнберга, или Сашу, ушедшего в поход по своим издательствам…
А октябрьское позднее утро к этому времени уже вступило в свои городские права, и капризничало визгом автомобильных сирен за дворовой аркой, и светило бледным холодным солнцем, и кружило ветром опавшую тополиную листву на асфальте. Вот похмельная дворничиха тетя Шура в китайской сине-грязной пихоре вышла из своего подъезда с метлой, посмотрела задумчиво на эти кружащиеся под ногами листья да и мести их передумала — чего зря свои бедные женские силы тратить, и так их ветром со двора скоро унесет-выдует. А потом зазвонил телефон — Колокольчикова своим тонким правильным голоском просила подозвать ей Петра к трубке, а потом проснулась Ольга Андреевна, и надо было помочь ей, как обычно, перебраться в самодельное кресло-каталку и отвезти сначала в ванную — умыться, а потом на кухню — завтракать. А потом еще и поговорить ей срочно приспичило…
— Васенька, скажи мне, ты влюбилась в Сашу, да? Это правда, детка? — осторожно спросила Ольга Андреевна, подняв на внучку тревожные грустные глаза.
Василиса опустила взгляд в свою чашку и ничего бабушке не ответила, только улыбнулась загадочно и пожала плечами слегка. Не хотелось ей отвечать на такой вопрос. Каким-то кощунственно-простым он ей показался, вопрос этот бабушкин…
— Васенька, я понимаю, ты не хочешь об этом говорить. Но только послушай, что я тебе скажу, детка… Знаешь, такое бывает иногда. Особенно в юности. Особенно с девушками. Им, глупым, кажется, что весь мир сосредоточен вокруг наплывшего на них радостного этого чувства, и ничто другое не имеет никакого больше значения. Хотя это совсем, совсем не так… Ты же умница у меня, Васенька! Тут главное, чтобы голова твоя в горячку не попала. И чтобы не сделала ты, не дай бог, из-за горячки этой самой главной своей жизненной ошибки…
— Я не ошибусь, бабушка, — подняв голову и заглянув ей в глаза, твердо произнесла Василиса, — ты же знаешь, у меня всегда в голове нормальная температура…
— Да уж, я вижу, какая она у тебя нормальная… — вздохнула грустно Ольга Андреевна. — Поэтому и пришла только под утро…
Василиса снова опустила глаза и улыбнулась глупо, стыдливо и блаженно, как улыбаются по утрам только очень счастливые женщины, и закрыла лицо руками, и ткнулась доверчиво головой в бабушкино плечо. Ольге Андреевне ничего больше и не оставалось, как ласково провести сухой горячей рукой по внучкиной голове…
В общем, утро шло своим обычным и размеренным, казалось бы, чередом. Но это действительно казалось только, потому что от внезапно прозвучавшего звонка в дверь они все страшно вздрогнули и переглянулись испуганно, и Василиса с Петькой на ватных ногах пошли вместе к двери, и Василиса долго, непривычно долго возилась с замком…
Вошедшая в прихожую Лерочка Сергеевна озадаченно на них уставилась — они стояли перед ней двумя соляными столбиками и смотрели, будто не узнавая.
— Ребятки, случилось что? — испуганно прижала она к груди драгоценную профессиональную свою ручку. Выглянув из-за их спин и увидев в дверях кухни Ольгу Андреевну в своем кресле, вздохнула облегченно: — У-ф-ф… Чего ж вы меня так пугаете-то? Я уж думала, с бабушкой вашей что…