Синдром Л
Шрифт:
— Вот бы выпрыгнуть сейчас из этого окна с мини-планером и покружить над памятником Дзержинскому, потом пролететь над «Метрополем» и опуститься перед самым Мавзолеем. Представляешь, как у народа челюсти отвиснут! Сколько людей будут это всю жизнь вспоминать, детям и внукам рассказывать. И может быть, даже про Контору станут чуть-чуть иначе думать.
Сказал и сам перепугался: что я несу! Посмотрел на Чайника, увидел, как лицо его перекосилось, представил себе ясно, что в голове у него сам собой складывается рапорт. Вообразил даже, как он повторяет про себя мои слова, чтобы запомнить все как можно точнее («…вот бы выпрыгнуть из этого окна… чуть-чуть иначе думать станут…»).
— Что напрягся?
— Ты что, перебрал вчера сильно?
Отвернулся, подставляя мне незащищенный бок, снова уставился в окно. Что он там интересного увидел, думаю, представляет, как я над Лубянкой парю? Так хоть бы улыбнулся тогда.
А он как раз взял и улыбнулся. Я тоже посмотрел на тоскливую серую площадь внизу и говорю:
— Почему это все бабы в Москве стали такими уродливыми?
— Зима, — серьезно ответил Чайник.
Я засмеялся. Смеялся и думал: напишет Чайник на меня рапорт или нет? По логике, должен написать, обязательно.
Но Чайник рапорта не написал. Лень, что ли, его одолела, хотя ведь всего-то пятнадцать минут работы. Но все, наверно, находились какие-то дела да случаи… Так, по крайней мере, я себе это представлял. Но это поразительное обстоятельство — что он поступил так рискованно и, в общем-то, непрофессионально — надолго выбило меня из седла. Я потом ходил сам не свой, все думал: по логике — должен же был написать! Глупость какая.
Но все эти сложные размышления были потом, а в тот вечер я приказал себе об этом забыть. Мы сухо попрощались с Чайником до следующей пятницы, когда должны были продолжить наши игры. Я шел домой и пытался избавиться от тоски, подозревая, что без серьезной выпивки не обойдется.
Но только я отпер дверь в свою квартиру, как ощутил: что-то не так. То ли звук какой-то до меня донесся, пока я в замке ключом ковырял, то ли запах я ощутил чужой, то ли просто пресловутая интуиция сработала, но только вдруг точно ударило меня что-то по надпочечникам, и адреналин хлынул в кровь. Затворил я дверь тихонечко, стою в полумраке прихожей неподвижно и слушаю. Стою и думаю: господи, хоть бы чертова интуиция меня на этот раз подвела, хоть бы оказалось, что это мои разгулявшиеся нервы виноваты и никого в квартире нет. Или пусть даже — черт с ней! — будет так, что жена раньше времени вернулась, меня не предупредив.
Минуты не простоял, как из гостиной отчетливо донеслись звуки. Кто-то там возился, шелестел газетой, что ли. В общем, никаких сомнений больше быть не могло. В квартире кто-то был, так что вариант с больными нервами отпадал. На жену тоже было мало надежды, хотя могла бы, между прочим, хоть разок озаботиться, попытаться поймать меня с поличным, как другие жены, говорят, делают. Но от моей не дождешься, клуша такая.
Я стоял, вслушивался в странные звуки из гостиной, пытаясь определить, сколько там людей и чем они, собственно, заняты. Таким вещам ведь нас тоже в вышке учили. Выходило вроде так: человек был, скорее всего, один, и он, видимо, неподвижно сидел или стоял, хрен его знает, меня, значит, поджидая. Где-то справа от двери, судя по всему. В районе журнального столика, предположительно, сидит в кресле, высчитывал я. Ну и что, Санек, делать будем, поинтересовался внутренний голос. Пистолет-то, как водится, у тебя в сейфе, на работе. А по единоборствам — кто еле-еле зачеты сдавал, а? Пренебрегал, пренебрегал физической подготовкой! Нет, просто даже интересно посмотреть, как ты выпутаешься теперь. Если, например, там вооруженный грабитель. Или какой-нибудь диверсант. Ну, это уж вряд ли, огрызнулся я. Взял с горя и снял с крючка в прихожей деревянную вешалку — ничего умнее не придумал. Сделал один осторожный шаг по направлению к гостиной, аккуратно переставляя ноги. Постоял, послушал — все то же самое, легкое шуршание доносится, и тишина.
Ну, вообще!
Сделал я еще шаг. И еще один. Дверь все ближе. Наконец, вобрав в легкие побольше воздуха, чтобы быть готовым к атаке, пододвинулся вплотную к двери. Просунул голову в проем. Увидел часть журнального столика и кресло, вернее, только его небольшую часть. И женскую ногу увидел — в черной лакированной туфле, очень стройную, с изумительным коленом — такой красоты, что из меня даже весь воздух сразу вышел. Я подумал, все, кранты, снова вдохнуть уже не удастся. Но нет, кое-как сумел. Вздохнул и смело шагнул вперед.
А дальше ничего не помню. То есть вообще, аб-со-лют-но ничего.
Глава 4. Ш
Я увлеклась собственным рассказом, расчувствовалась, даже не сразу заметила, что Нинка недоверчиво крутит головой.
— По-моему, Сашка, ты у меня баронесса все-таки, — говорит.
Я нахмурилась, смотрю на нее недоуменно, даже с раздражением. Что это еще за глупости такие она несет.
— Какая баронесса? О чем ты, подруга?
— Баронесса Мюнхгаузен, вот какая!
И смеется. Демонстрирует, что тоже на литературные аллюзии способна. Не все же мне одной ими баловаться… Но только глупо у нее это выходит, честно говоря.
Махнула я рукой.
— Не веришь, не надо. И рассказывать дальше не буду. Мне даже легче…
— Не обижайся! — поменяла тактику Нинка. Даже за руку меня взяла проникновенно. Говорит:
— Ну просто действительно это кажется невероятным… В наше-то время… Это в фильмах только бывает — похищения и всякое такое… Но я слышала, что на Кавказе до сих пор случается — невест похищают…
— Ах, каких невест, — говорю, — каких невест! Если бы! Это чеченские сепаратисты были…
Нинка даже поперхнулась.
— Кто?! Какие еще сепаратисты? И что им за нужда была тебя похищать?
— Ну как… единственная и горячо любимая дочь президента Академии наук, всемирно известного ученого… Резонансная могла выйти штука… Самое смешное, что они понятия не имели, что ровно к тому моменту Фазера моего из Академии турнули… Когда я им об этом сказала, они не верили, думали, я вру… Снимали-то его по-тихому. Долгое время даже в печати ничего об этом не было. Когда все-таки убедились, что я говорю правду — в «Известиях» заметка про выборы нового президента появилась, я думала, может, они меня отпустят по этому случаю… Но куда там…
— И что, что было потом? Как ты спаслась-то? — Глаза у Нинки загорелись, вроде поверила наконец.
Я встала, налила нам обеим по полному бокалу муската. Свой выпила залпом и сказала:
— Ты слышала, что такое Ливанский синдром? Его еще Стокгольмским называют.
— Стокгольмский? Кажется, что-то такое слыхала… Какая-то болезнь хитрая, что ли?
— Болезнь… почти… психологическое извращение… но это я сейчас так рассуждаю, а в то время… Чернявый мой, Рустам, сумел меня в себя влюбить… Нет, это даже не влюбленность была, а хуже… гораздо хуже… Больная одержимость… Странная такая штука… Синдром этот… Ненавидела я его поначалу страшно, руку один раз искусала так, что кровью всю комнату залило… У него на всю жизнь шрамы остались. Но именно после этого я вдруг стала ощущать что-то такое… какую-то зависимость. Не могу объяснить. Точно я, выпив его крови, заразилась чем-то.