Синдром Л

Остальский Андрей Всеволодович

В таких ситуациях беда в том, что остановиться практически невозможно. Выпили по рюмке: мы с Михалычем залпом, а Сусликов мелкими глотками знатока. Потрясенный насилием организм мой на секунду затаился, впал в состояние шока. Я сидел в страхе и ждал: будет ли выброс или удастся высидеть и дать проклятому коньяку добраться до печени и всяких желез, где метаболизм начинается. И вот чувствую: удалось! Прошел алкоголь сквозь желудок, куда надо всосался. Буквально через несколько секунд все у меня внутри ожило, зашевелилось, запело, предметы вновь стали обретать цвет, вернулась острота ощущений и желаний. И первейшим из них, невыносимым просто, было: еще выпить. Сусликов поймал мой вожделеющий взгляд, подал сигнал помощнику, и тот

молниеносным движением плеснул мне в рюмку еще коньяку. И на этот раз до самого верха. Краем глаза заметил я негодующе-растерянное выражение на лице Михалыча, но, не давая ему шанса озвучить свои сомнения и не оставляя самому себе ни доли секунды на колебания и раздумья, схватил рюмку за ножку и опрокинул в рот. Оп-па! Пошла душа в рай!

Сусликов кивал торжественно, Михалыч еле заметно качал головой. Но было поздно. Дальнейшее помню довольно смутно. Нет, в высоком кабинете я никаких безобразий точно не творил. Вышел из него вполне достойно, ну разве что поклонился генералу Сусликову чересчур церемонно, типа до самого пола. И стал пятиться от него к выходу. А он все же не японский микадо. Еще вот что: кажется, помощника фамильярно хлопнул по плечу и подмигнул, но тут же опомнился и извинился. В шкафу предлагал Михалычу задержаться между двумя дверками, перекурить. Но это, конечно, была шутка, хотя и не самая удачная, я согласен. Помню еще, как Михалыч на свежий воздух меня выводил, как ворчал что-то осуждающее. А я с ним искренне соглашался. Как он меня в такси усаживал, тоже помню, и ноздреватое лицо шофера почему-то осталось в памяти. Вспоминается, что кричал ему довольно грубо: какое, на фиг, домой! Никаких домой, мало ли что дед тот говорил. Вези меня шеф, на хрен, в КПЗ! Да не в тюрьму, козел ты такой, а в киевский пивной зал, чурка!

А дальше — традиционное уже помрачение.

Утром опять было похмелье — но не в обычной форме, а гораздо мучительнее. Во-первых, голова раскалывалась — и не просто, а как-то по-особенному, с ощущением, будто мне мозг порезали ножом на куски. И потом, во-вторых. Вот, это во-вторых было самое невероятное и пугающее. Болела рука и еще сильнее — левое ухо. И рука, и ухо были аккуратно забинтованы. Я с изумлением рассматривал повязки, пытаясь вспомнить, где же я исхитрился получить столь тяжелые травмы, потребовавшие хирургического вмешательства? И где и кто оказывал мне медицинскую помощь? Судя по всему, повязки были наложены очень профессионально, а значит, побывал я в больнице или травмопункте. Следовательно, шансов на то, что на работе не узнают о моих приключениях, было крайне мало.

Сидел я довольно долго перед зеркалом, смотрел на свою безобразно опухшую физиономию и бинты на руке и ухе, раскачивался, как религиозный еврей во время службы, и сам повторял, как молитву: «Это надо же было так напиться, это же надо столько пить…»

И так раз пятьдесят, а может, и сто. Потом сменил пластинку и стал приговаривать: «Вот тебе и особое задание… вот тебе и досрочное звание… вот тебе и сходил за хлебушком». Потом вдруг ощутил чудовищный сушняк, побежал — если поочередное припадание то на левую, то на правую ногу с заносом в разные стороны можно было назвать бегом. Ввалился на кухню, чуть не упал — ноги разъезжались, — но все-таки каким-то чудом удержался почти в вертикальном положении, дотянулся до чайника и выдул все, что там было — литра полтора, наверно. А напившись, упал без чувств на пол и вроде как заснул. Или сознания лишился.

Когда я проснулся или очнулся, день был уже в разгаре. Я лежал скрючившись на жирном и липком кухонном полу и готовился к новым мучениям. Знамо дело, я отлежал себе все конечности и малость замерз. И — вот же позорище! — с содроганием обнаружил, что брюки и трусы совершенно промокли и издают соответствующий запах. «Ну и оскотинился же я!» — вынес я приговор.

Но при всем при этом страннейший факт: в остальном чувствовал я себя почти сносно, гораздо лучше, чем должен был бы, по моим понятиям. Я без особенного труда поднялся, размял ноги, уселся на табуретку и только тогда поверил, что это не галлюцинация и не сон. Вполне реально вошел организм в относительно терпимое состояние. То есть все не так уж страшно! Как нормальный человек, пошел в душ, переоделся. Еще попил воды — пришлось глотать прямо из-под крана. И после этого — совсем уже чудесный признак: пробудился аппетит. Причем аппетит не простой, а зверский. Просто черт знает как есть хотелось! Кабана бы сожрал. Или индейку целую. И от этого нормального, здорового человеческого ощущения мне стало хорошо и радостно на душе.

Но тут раздался звонок в дверь.

«Закон жанра, — сказал я себе, — главный герой радуется жизни, но тут раздается звонок, и приходит гонец с дурными вестями, чтобы все испортить».

То есть нисколько я даже не сомневался, что ждет меня за дверью плохая новость. Но все же не представлял, насколько плохая. Просто ужасная.

Ну, в общем…

За дверью стоял мой зятек Мишаня. Увидев его постную физиономию, я снова засомневался в реальности происходящего. Нет, этого уж никак не могло быть на самом деле, значит, вывод один — все-таки алкогольная галлюцинация. Необычная, изощренная, поразительная в своей реалистичности и детальности. Даже бородавка под носом у Мишани изобразилась с натурально синим отливом. Не говоря уж о брезгливом выражении его бесцветных глаз. Просто художественный шедевр. А еще ругаются: говорят, делириум, дескать… Ну и что? Зато вон как художественно. Но ведь бред тем не менее. Потому что никак такого быть не могло, чтобы муж моей сестры Люськи ко мне домой ни с того ни с сего заявился.

Первый порыв у меня был, конечно же, захлопнуть дверь, перекреститься и отправиться в кровать вылеживать свою белую горячку. Но все же я — жертва хорошего воспитания — задержался с осуществлением этого намерения, замешкался. И в итоге галлюцинация успела перехватить инициативу. Говорит:

— Позволишь зайти?

Опять же правдоподобно. Это вполне в стиле Мишани: не здороваясь, сразу потребовать впустить его в чужую квартиру.

Настоящего Мишаню я бы дальше порога точно не пустил, ну а галлюцинация… Что с нее возьмешь?

Посторонился я молча — и он (или все-таки она?) рванул внутрь, бегом почти что. Прямо вот так, не раздеваясь, в пальто, в уличных ботинках мокрых… И прямиком в кухню. О, это была большая ошибка: пускать Мишаню или его подобие именно в кухню. Стянув наконец пальто и шапку, он швырнул их небрежно на стул. И стал демонстративно оглядываться — чтобы показать мне, что все неблаговидные детали моего быта берет на заметку. Но дальше — больше. Вижу: принюхивается, сволочь. А амбре там было действительно своеобразный — смесь перегара и, — да-да, чего уж тут, не выветрившейся мочи…

— Ну ты даешь, — говорит Мишка, брови поднимает и башкой трясет. — Совсем опустился… Ну я, собственно, чего-то в этом духе и ожидал…

На это я не знал, что ответить. Недолго думая, говорю:

— Чаю хочешь?

Мишка в ответ оскорбительно засмеялся.

— Нет-нет, спасибо, уж чего-чего, а чаю… чаю!

И снова демонстративно задергал ноздрями, морщась при этом… В такой вони, дескать, только еще чаи распивать…

— Ну и что можешь сказать в свое оправдание? Что с тобой случилось?

— Со мной? — тупо переспрашиваю.

— Ну не со мной же!

Да уж, не с ним. С ним-то никогда ничего не случится.

Уставился на мои повязки.

— Это еще что такое?

— Это?

— Ну это, это… Садись вот сюда… Я посмотрю…

Усадил меня на стул совершенно бесцеремонно. Стал повязки разматывать. Я хотел было оказать решительное сопротивление, но, во-первых, ощущал предательскую слабость. А во-вторых, самому все-таки хотелось узнать, что же это у меня с рукой и ухом приключилось.