Синдром Л

Остальский Андрей Всеволодович

Еще когда мы в метро с ней ехали… Да-да, мы ехали с ней в метро! С одной стороны, это была, конечно, ужасная ошибка. Но с другой — и урок мне на всю жизнь оставшуюся: нельзя с ней ни в каком общественном транспорте ездить. Категорически! Потому что от этого у меня развивается паранойя. Мне кажется, что со всех сторон на нее глазеют. Подмигивают, головами трясут, заговаривать пытаются!

Но ведь тут же не просто вам красотка! Здесь нечто иное — из снов и мечтаний, из сказок и легенд. Так куда же вы лезете, недоумки быкообразные?

Наверно, и в самом деле многих Сашенька привлекает. Одни волосы золотые чего стоят… Но странным образом мне кажется, что ее главный знаток и ценитель — я и только я! Во всем,

может быть, мире. Что я создан для того, чтобы восхищаться и лелеять ее, ценить — так, как не оценит никто другой. Ну, хорошо, хорошо, согласен, могут, наверно, существовать и другие знатоки, где-нибудь на отрогах Анд, или в долине Нила, или в 16-м аррондисмане Парижа. Теоретически возможно… Но практически… Вот выпал некоторым жребий, оказались они с ней в одном вагоне ехали долго, глазели, а дальше-то что? Что — спать потом не могли, покой душевный потеряли? Да ничего подобного! Пришли домой, по сто грамм хряпнули, колбаской закусили… И хоть бы хны — забыли думать! А такой, как я, разбирающийся, на их месте оказавшись, — только увидел бы ее, секунду-другую только бы на нее посмотрел, и все, готово дело, вся жизнь перевернута. Влачил бы и дальше свое унылое существование, зная, что бывает иное. Другая планета, другая вселенная. На которую дали взглянуть одним глазком, подразнили только, вкус к земным удовольствиям отбив. И жил бы я дальше в своем безнадежном убожестве, сильно сомневаясь при этом, что мог бы ей хоть в каком-то приближении соответствовать. Считал бы — не моего она поля ягода. Не про меня такое волшебство создано. Не для сверчков с моего шестка. Но при этом переживал бы и тосковал — впредь и навсегда. Пожизненный приговор.

Но если в силу какого-то фантастического стечения обстоятельств, даже, прямо скажем некоего чудовищного недоразумения, она готова не только терпеть меня, но и счастлива быть в моем обществе… То почему бы и нет? Почему бы не воспользоваться этой ситуацией? Кто же в здравом уме добровольно откажется от главного выигрыша своей жизни?

Правда, мысль свербит: а не ворованный ли выигрыш? Не чужой ли трофей, другому по праву принадлежащий?

Но об этом лучше не думать. И вообще: неизвестно, жив ли он, Рустам этот самый. Если его нет среди живых, что более чем вероятно, то ложь моя — во спасение. Да-да! Мне на удачу, а ей — во спасение. Какая кому разница, если двух людей эта ложь делает счастливыми?

Так что побуду пока Рустамом, а там видно будет, решил я.

Все в ней было для меня идеально. С головы до пят…

Да, пяточки розовые… такие, что от них одних я умом мог подвинуться. В них одних влюбился бы. Им бы одним готов был страстные серенады петь. Я ей сказал об этом, когда она уже засыпала. И она пробормотала сонно: да-да, ты мне уже об этом говорил… И положила мне ступню на ногу. И заснула тут же. А я лежал ни жив ни мертв, боясь пошевелиться, и сердце замирало. Я закрывал глаза и не только пяточку видел, а всю ступню ее, узкую, изящную, великолепную. А пальцы ног? Для кого-то глупость, не имеющая никакого значения. Да что там для кого-то! Именно для меня, например. Для меня, которым я был еще несколько дней назад, это значения не имело. Да что там дней! Еще несколько часов назад я о таких чудесах не имел ни малейшего представления.

А теперь я другой: теперь я знаю, что бывают пальчики женских ног столь прекрасные, столь обольстительные, что можно любоваться ими бесконечно, можно их в Эрмитаже выставлять, и такие люди, как я, будут ходить каждый день. А уж если выпало счастье их потрогать — нежно, осторожно, может быть, даже губами к ним прикоснуться… Тут уже хоть помирай от счастья.

А как она движется! Сколько же в каждом ее шаге… чего? Грацией, наверно, это называется. Бессознательной грацией. Грациозно движущуюся женщину невозможно не хотеть…

А еще и руки у нее потрясающие. С длинными тонкими пальцами…

Вчера в метро я положил свою руку на эти пальчики, державшиеся за поручень, защитил их от чужих взоров… И понял: даже этого одного достаточно для счастья. Ездить всю жизнь, ощущая ее пальцы своими — каждый нерв, каждую прекрасную, милую косточку, каждый перламутровый ноготочек.

И потом еще глаза ее…

Вчера в метро я ей сказал:

— Знаешь, я всю жизнь смеялся над ботаниками, всякими хиляками несчастными, которые готовы всю жизнь рядом с женщиной сидеть и млеть от ее прекрасных глаз. Умильно вздыхать рядышком, не решаясь сделать следующий шаг. К большему не готовы. Уверяют себя, что с них достаточно и этого. Сидеть и любоваться, погружаться в любимые глаза. На самом деле я считал, что у них проблемы, что боятся они, не уверены в себе. В общем, комплекс неполноценности. Но вот я вроде бы никакими такими комплексами не страдаю… а смотри, что со мной творится… еду, держу тебя за руку, смотрю в глаза, как робкий подросток… И одного этого мне уже достаточно для дикого счастья.

Она засмеялась.

Сказала:

— А ты? Для тебя тоже этого хватит? Ты тоже к большему не готов?

— Нет, я готов! Еще как готов! — воскликнул я. — Мне — не хватит… Но я хотел сказать… Сказать хотел… — И на этом забуксовал. — Проблема… Мне надо выразить невыразимое!

— Ты уже выразил! — смеялась она.

Так мы и приехали — рука в руке, глаза в глаза…

О господи! Чем же заслужил я такое, никак в толк не возьму. По ошибке чужой приз получил.

Вот о чем я думал, лежа в обнимку с ней в Постели Измены. Той самой, где недавно и Нинка нежилась… А до нее и другие там бывали. Хотя вообще-то я на стороне этим заниматься предпочитал. Супружеская кровать — это уж в крайнем случае. Хотя и крайних за жизнь набралось.

Но теперь все было иначе. С Шурочкой это не могло быть изменой. Это было чем-то совсем другим…

А она вдруг зашевелилась, оторвалась от меня и сказала сонно:

— А ребенка от меня хочешь?

Я растерялся, не знал, что отвечать. Вернее знал, но не решался сказать правду, заорать:

«Еще бы не хочу! Ни от кого в мире не хочу, а от тебя очень, очень хочу!

Ведь ребенок закрепит наш союз. Прогонит призрак этого Рустама. Подтвердит право мое владеть тобой. Нет, неправильное слово. Не владеть — нет, быть с тобой, всегда. Право лежать, как верный пес, у ног твоих, право защищать, прикрывать, не подпускать к тебе ничего скверного и недоброго. Право умереть, если нужно будет, тебя спасая. О, это замечательное, это сладчайшее право! Так что, да, да, и тысячу раз да!»

Вот что я прокричал бы в небеса, если бы не было так поздно и так темно и если бы не спала она так сладко на моем плече…

Ах, Шурочка!

А утром — ну надо же было такому случиться — мы с ней столкнулись у лифта лицом к лицу с генералом Шебякиным.

Второй день подряд старый хрыч в самое неподходящее время на лестничную клетку вылезает. И что ему не спится, не понимаю.

Черт бы его побрал совсем!

Ш.

Утром он пошел меня провожать, мы стояли на лестничной площадке, он уже вызвал лифт, когда дверь напротив внезапно открылась и вышел худой старик с зеленой авоськой в руке.

У него была вытянутая, как тыква, голова и холодные пустые глаза. Которыми он смотрел прямо на меня, но будто и не видел. Как будто я была сделана из стекла.

Я к такому не привыкла. Обычно все бывает по-другому. Может, предположила я, у человека со зрением проблемы? Глаукома или катаракта, не приведи господи?

Так или иначе, старикан невозмутимо прошаркал мимо нас, будто не замечая.

Саша между тем напрягся. Смотрел на меня растерянно. Потом все же буркнул в спину старику: «Доброе утро, Петр Алексеевич!» На что тот никак не отреагировал.