Синдром Л

Остальский Андрей Всеволодович

Ответа на этот вопрос я не знала. Фазер между тем встал, вынул бутылку с красной этикеткой из бара, плеснул мне в бокал. Так, треть примерно. Поставил его передо мной и уселся в кресло с выражением на лице, в котором ясно прочитывалось: пей быстрее и уходи.

Но я уселась. Стала прихлебывать этот напиток. Не то чтобы я большая любительница вермутов. Тем более безо льда.

Он тоже сидит, пьет. Мрачный, не как туча даже, а как черная дождливая ночь.

Надоело мне так сидеть, допила содержимое фужера залпом. Поморщилась. Но что делать. Терпеть надо. Встала, сказала:

— Я, пожалуй, еще себе немного плесну.

Фазер даже

в этом своем подавленном состоянии удивился:

— С каких пор ты вермут полюбила? И вообще — тебе таблетки скоро на ночь принимать. Врач говорил, лучше не смешивать.

— Я чуть-чуть совсем, — сказала я. — Никак не пойму этот напиток.

Встала, обошла письменный стол, потянулась за бутылкой и тут споткнулась о ножку стула, почти упала на угол стола, и — клуша такая! — уронила фужер на пол.

— Ой, что я наделала!

Это же любимые фужеры Фазера! Он их из Австрии привез, из Инсбрука, еще в те достославные времена, когда его за границу выпускали.

— Что же ты творишь, растяпа…

Фазер вылез из кресла, наклонился.

— Слава богу, цел, — сказал он, поднимаясь, — а то я…

Остановился на полуслове. Побагровел. Страшным взглядом на меня посмотрел. Было жутко. Но я глядела ему прямо в глаза.

— Что ты взяла сейчас со стола?

— Со стола? — единственный прием для таких ситуаций называется «эхо». Повторяешь последнее слово или два. Идиотом прикидываешься.

— Да как ты посмела! И это — моя дочь! Это… это… просто неслыханное негодяйство! Немедленно верни тетрадь!

— Тетрадь?

— Да, тетрадь! Что ты прячешь за спиной?

— За спиной?

— Хватит издеваться. Еще издевается. Немедленно отдай тетрадь, или я порву с тобой всякие отношения. Такая гнусность…

Фазер вскочил и заковылял в мою сторону. А я уже некоторое время пятилась к двери. Там было светлее — проникал свет из гостиной. Я быстро открыла тетрадь, кинула взгляд на одну страницу, на другую.

— Не смей! Ты не смеешь этого делать! — Он сорвался на крик.

«Боже, как бы соседи милицию не вызвали!» — подумала я. И быстро протянула ему тетрадку. Он схватил ее обеими руками, как главное сокровище жизни, вернулся за стол, спрятал тетрадь в ящик, запер его и ключ положил в карман.

Только тут я заметила, что по лицу его текут слезы. «Господи, только бы второго приступа не было!» — думала я.

— Должно же у человека быть сокровенное, личное… Нельзя же так. Это подло, в конце концов. Такая подлость — от родной дочери.

Я вернулась на свое место на кожаном диванчике налево от стола. Села. Думала напряженно, искала слова. Надо извиниться, конечно. Но это потом. А сначала надо сбить эту волну праведного негодования. И сделать это будет несложно.

— Отец, — сказала я. — Негодяйство дочери обсудим чуть позже. А сначала давай поговорим про трусость и жестокость отца.

— Жестокость? — удивился он. Или тоже в «эхо» научился играть?

— Да, жестокость. Дочь твоя серьезно больна. Согласен? У нее тяжелейшая психическая травма. Неизвестно пока, излечимая ли. По-простому говоря, она у тебя на грани безумия. А может, отчасти и за гранью…

— Да, но это не дает тебе права…

— Подожди, не перебивай, пожалуйста. Единственное, что твою дочь удерживает пока на этой последней грани — любовь отца.

— Ну уж…

— Да, да. Я же просила сделать одолжение, выслушать до конца. Итак, любовь отца — единственное, что спасает от окончательного безумия и каких-нибудь ужасных, непоправимых поступков. Но отец, столкнувшись с какими-то своими психологическими проблемами, решил нанести ей новую травму. Фактически добить ее. Уничтожить. Что может быть ужаснее для дочери, чем самоубийство отца? Причем не абы какого отца, а родного, очень близкого, самого дорогого человека. За которого она держится, как за соломинку, как за последнюю ниточку, удерживающую ее над пропастью. Если он сейчас исчезнет, да еще таким страшным способом, пустоту заполнить будет нечем… Не компенсировать никаким красивым любовным романом. С тем же успехом я тоже могу покончить с собой. А что? Давай, отец, тогда уж сделаем это на пару, а? Ты все меня уговаривал гнать суицидальные мысли… А теперь — давай учи, как вешаться… Папочка учит доченьку, как сломать себе шейные позвонки. Или задушить себя. Правда, огромный синий язык изо рта вываливается и недержание мочи обязательно происходит. Представляешь свою дочуру в таком виде? Симпатично, правда?

Он молчал. Смотрел на меня расширенными глазами. Потом пробормотал что-то неразборчивое. Кажется:

— Так нельзя, это запрещенный прием…

Наверно, воображал себе описанное зрелище.

— Я только поэтому и схватила твою тетрадь, что заподозрила что-то в этом роде… Только это и оправдывает в какой-то мере мой безобразный поступок.

— Именно что в какой-то мере, — пробормотал Фазер. Но это была уже победа. Крики про негодяйство и прочее кончились. Можно было вести переговоры по существу.

— У тебя теперь есть этот твой… Ганкин.

«Ах, тут еще и ревность! — подумала я. — Но это все-таки не главный мотив, я надеюсь».

— Во-первых, ты его прогнал. А во-вторых, и это гораздо важнее — еще раз повторю, — разве может кто-то заменить мне тебя? Никто! Исключено! И кошмарную новую травму, которую ты мне собрался нанести, никакой Ганкин, да и никто другой излечить не сможет.

Фазер впервые после эпизода с тетрадью взглянул мне в глаза.

— Но ты звучишь так уверенно, как будто из нас двоих сильнее ты. И взрослее.

«Может, отчасти так и есть», — я. Но вслух этого говорить не стала. А сказала другое, что тоже не было совсем уж ложью.

— Но ты-то, отец, в отличие от чужих людей, прекрасно знаешь, что это — напускное. Компенсация.

— Да, — откликнулся он. — И психиарт говорит, что до излечения еще далеко. Еще эта ложная память. Синдром Л.

— Ну вот, а ты хочешь меня с ним один на один оставить, с этим синдромом.

Отец посидел-посидел, потом встал, подошел, обнял неловко. Так мы и простояли минуты две, наверно, или даже три, просто молчали, и он легонько поглаживал меня по затылку. Я даже немного устала стоять, но боялась разомкнуть объятие. Наконец он оторвался от меня, отвернулся, наверно, чтобы я его слез не видела. Пошел в спальню, и оттуда донеслись трубные звуки — он громогласно сморкался.

«Все, — подумала я. — Самоубийство отменяется. На ближайшее время, по крайней мере».

Вернувшись, он опять полез в бар. «О, только не это! — поморщилась я, глядя, как он снова наполняет два фужера горькой жидкостью. — Будь он неладен, этот вермут… но придется смириться — что не сделаешь ради такого случая. И ради такого отца», — думала я.

— Что ты успела в тетрадке прочитать? — спросил он. И снова посмотрел, как он умеет, просвечивая насквозь. Под этим взглядом у меня очень плохо получается врать. С самого детства.