Синдром Петрушки
Шрифт:
Старик сидел на раскладушке, в широких цветастых трусах, расставив острые лысые колени. В кухне, отданной голому свету бездомной луны, он, со своим чудовищным багровым – словно глину кучкой набросали – шрамом от левого соска через весь дряблый бок, казался то ли ожившим мертвецом, то ли большой потрепанной куклой.
– Ты что, пшестрашился меня? – вдруг мягко спросил он. – Чего ж меня страшиться… Естэм просто одинокий старик. Мне вот приятно, что ты цалы вечур рассматривал моих детишек. Давай вместе их посмотрим, и я
Петя мигом бросился к сумке, подтащил ее к артисту, потянул за язычок длинной «молнии».
– Вот, – волнуясь, проговорил он. – Тот, который с носом. Который Хулиган.
Кукольник издал довольный смешок, запустил в сумку руку и на ощупь достал того самого, в красном колпачке на деревянной голове, со зловредно оскаленной рожей.
– Млодец, – проговорил он тихо. – Сразу увидел настоящего. Те-то я сам сделал, уже здесь, те – так, на школьные представления. Я-то майстэр невеликий… А вот он, – Петрушка, – он настоящий. Тезка твой, между прочим. Я не ошибся ведь, тебя мама Петрушей звала, да? Выходит, Пётр… Ну вот. Ты удивишься, Пётрэк, а ведь голову и руки этого хулигана мне вырезал на заказ твой дзядэк, Катажынки ойтец. Ох, какой же был майстэр! Он, видишь, из липы ее выстругал, как я просил. Липа – самое веселое, самое теплое для лялек дерево.
– А почему у него ноги такие… маленькие?
– Хе! Так они ж просто для натуральности. Он на ширме верхом сидит, свесил их наружу и скачет: то орет, то дерется, то свишче. А раньше бывало, что и бранился несусветными словами, не дай боже тебе знать их. Верхом на ширме гарцует – потому и кукла называется «верховая», она же ест – «перчаточная», потому ее на рэньку как перчатку надевают. Вот постой-ка, сам попробуй. Надевают на «родную», то ест на праву рэньку. Ты ведь не левша, нет? Дай-ка сюда…
Старик терпеливо вправил руку мальчика в куклу, бормоча: «Указательный и средний в голове, большой и четвертый – по сторонам, вот так…»
Едва Петина рука оказалась внутри куклы и от движения указательного пальца носатый слегка склонил голову набок, будто насмешливо прислушивался – что там, внутри, происходит и чего теперь ждать, – мальчик неожиданно ощутил горячую сквозную волну, что прокатилась от самого его плеча и до деревянной головы Петрушки, словно они были связаны единой веной, по которой бежала общая кровь.
А артист продолжал приговаривать:
– Ничего, Пётрусю, у тебя рука, вижу, гибкая, очень гибкая, быстро с куклой срастется… Тут главное – характер понять, сдружиться с ней, хотя вот с этим дружить не бардзо хочется. Он ведь самовольная сволочь, холера ясна! Видишь, яка рожа? Это, братец, та-акой характер!
– А почему он – Петрушка? – шепотом спросил мальчик. Боялся, что проснется мама и погонит его в постель, чтобы сын не «морочил человеку голову». – Он же играл Хулигана, а того вообще никак не звали…
– О, нет, у этого типа много имен: Панч, Гансвурст, Кашпарек, Полишинель, Пульчинелла… В какой стране он появляется, шут гороховый, пакостник, – там у него обязательно свое имя. У него даже фамилий несколько. Вот у тебя одна, верно? Твоя какая фамилия?
– Уксусов, – хрипло пробормотал мальчик.
Тут случилось нечто удивительное. Кукольник застыл с приоткрытым ртом, откинулся на всхрапнувшей раскладушке и придушенно выкрикнул:
– Як?! Як?! Ты цо, ты цо?! – сильно этим Петю озадачив, словно его простая, хотя и не особо вкусная фамилия (да, пацаны в школе дразнились: кривили физиономии, сплевывали на пол – кислятина, мол, уксусная!) бог весть что означала.
А старик цапнул его за руку и горячо зашипел:
– Так это ж и есть его исконная фамилия… Слушай, слодкий муй, если не шутишь: ты-то и есть он самый, Петрушка, Петр Уксусов! – и беззвучно захохотал, откинув голову: – Але совпадение, вельки Боже ж, але збег!
От непонятного восторга он даже как будто всплакнул – все же странный дяденька – и, отирая глаза, все качал головой, повторяя:
– Вот это да! Ну, тебе сам бог указал, кем быть… Але ж фокус! Але збег околичности!
Петя глянул на свою руку, с которой злобно и криво ухмылялся его неприятный тезка, опустил ее и сказал:
– Не хочу я им быть, он противный.
И опять старик схватил его за плечо и, сдавленно захлебываясь, горячо и совсем уже непонятно забормотал:
– Не, не, он не плохой и не хороший. Не ест живы и не ест мартвы! Он такой персонаж… Мораль и честь – это не про него. Понимаешь, он – ТРИКСТЕР! Это такое вечное существо из подземного мира. Он плут, разрушитель… Все ему дозволено: и с неба, и из-под жеми. И ему много тысёнц лят. Он был у индейцев племени виннибаго, и в Индии был, и в Персии… Им движут другие силы, нелюдске. Потому он и говорит не людским голосом. Вот приезжай ко мне в гости в Южный, я тебе штуку покажу: пищик. Берешь его под язык, и Петрушка завывает таким сиплым воем, как сквозняк из самой преисподней… Ты услышишь!
Кукольник почему-то волновался, и в этом зыбком, мертвом, «нелюдском» свете луны сам казался мальчику зачарованным Петрушкой, ожившим трикстером, встретившим родную душу. Петя опустился рядом с ним на раскладушку, поднял к самому лицу руку с горбатым забиякой в красном колпачке. Его улыбка завораживала, было в нем что-то и страшно притягательное, и отталкивающее. Тайна была. Застывший гогот. И власть.
– До Южного далеко, – вздохнул мальчик, – сто восемьсят кэмэ.
Артист вскинулся:
– Да что – далёко, чего там далёко! Посадит матка на поезд, а я там встречу, большое дело!
Петя еще раз вгляделся в узкие черные, смеющиеся глаза носатого на своей руке, задумчиво спросил:
– А в жизни… такие бывают в жизни? Такие… ну, трик…стеры? Которые не под своей волей, которые… из преисподней?
Склонив набок голову с седым хохолком, кукольник смотрел на мальчика, как бы раздумывая – говорить или нет.
– Бывают, – наконец серьезно проговорил он. – Очень даже встречаются. Натуральный трикстер – твуй ойтец.