Синдром Петрушки
Шрифт:
Старик умело и экономно хозяйствовал. В трижды перекупленном у кого-то стареньком холодильнике «Саратов» всегда водились сосиски, рыба и до отвалу наваренных макарон. Иногда покупал он готовую гречку в кулинарии, что возле клуба «Строитель», на Сахалинской. Есть надо сытно, повторял; голодный артист – явление поэтычноэ, но огорчительное и бесполезное.
Он и за столом продолжал говорить о «ремесле», и в его произношении это слово обретало веский самодовлеющий смысл, совсем как слово «почва» в речи какого-нибудь агронома.
– Кукла… – начинал он, и атласный стеклярусный ангел, душа и страж потешного мира, взмывал и, тараща зеркальные глаза, повисал над двумя тарелками с горкой наваленных в них макарон. – Кукла по природе беззащитна. Она в твоей, только в твоей власти. Только от тебя
Петя кивал, дожевывая макароны. Казимир Матвеевич вздыхал, клал на его тарелку еще один огурец и говорил:
– Куклу следует любить за ее одиночество.
По сути дела, старик ни на минуту не прекращал своего монолога. Проснувшись утром, Петя заставал его перед зеркалом, низко висящим над раковиной, – сгорбленного, с помазком в руке и белой пушистой щекой, как у недолепленного снеговика. Он отрывисто бормотал:
– Зеркало, хм! Глупство, они готовы часами стоять перед зеркалом с куклой и смотреть на нее – туда… Но я говорю: «там», это и есть – «там», а не «здесь». Когда ты работаешь с куклой, она должна быть «здесь» – у плеча, у сердца… – Замечал взгляд мальчика, внимательно следящий за ним из раскладного кресла под окном, и восклицал: – А! добры ранэк! Ты тихонько слушаешь, лисья мордочка, что я говорю, а? Так вот я скажу и тебе: когда они говорят мне – работать перед зеркалом, я отвечаю: ты смотришь в зеркало и видишь ее «там», значит, водишь в это время «ту» куклу, а не эту, что в твоих руках. Они ничего не понимают в консепции кукловождения!
«Они» – это молодежь недавно созданного Областного кукольного театра, а точнее, два вдохновенных ковбоя – оба выпускники ЛГИТМиКа, – решивших своими спектаклями «перевернуть кукольный мир Сахалина». Казимир Матвеевич среди той компании имел кличку «Карабас» и считался оппозиционером, ретроградом, сторонником «закоснелого натурализма в кукольном театре». Петя сам слышал, как в бутафорской молодой главреж Руслан Сергеевич говорил художнику Юре Проничеву, что «Карабас» наверняка еще до революции разъезжал со своими куклами в телеге по деревням и «представлял под гармошку». Но это было вранье, вранье! – мама рассказывала, что давно, в ее детстве, у Казимира Матвеевича был во Львове небольшой семейный театр «Фотин» – по имени дерзкого древнегреческого кукольника, который не боялся высмеивать даже римских богов! – и в этом театре кукол водили жена, сын и невестка Казимира Матвеевича, впоследствии неизвестно куда пропавшие (и не дай тебе боже, сынок, спрашивать у него – куда).
Через год Петя уже многое знал об устройстве разных кукол – тех, что составляли труппу театра, и тех, что висели по стенам у Казимира Матвеевича.
О, это были совсем непохожие персонажи.
– Я не большой майстэр, – сокрушенно повторял старик. – Никогда не умел рисовать. Эскизы у меня делал Хэнрык, потом я относил их на Пекарскую, к Якову Самойловичу, твоему дзядэку, и тот вырезывал заготовки. Улица Пекарская, между прочим, ведет прямиком на Лычаковское кладбище, и раньше во Львове, знаешь, Пётрэк, хоронили по-человечески, пешком: катафалк, лошади с траурными плюмажами, за катафалком – медленная горестная процессия; люди тогда стремились осознать смысл смерти, а не мчались в грузовике – скорее покойника закопать и немедленно выпить… Но это я к слову, не слушай меня. Так я о том, что твой дзядэк Яков Самойлович, он и с механикой помогал, он и гапит делал, – вот этот остов внутри верховой куклы, на ктурэй голова насажена. Видишь, вот в этом Петрушке гапит простой, а бывает, на нем вся механизация крепится. Благодаря гапиту кукла может поворачивать, опускать, поднимать голову, и даже открывать рот, и даже двигать ушами! Гапит – наш большой помощник, Пётрэк… Яков Самойлович – у-у-у, он был король гапита. Он мне до войны сделал одну куклу, короля Ягелло, так у того открывались глаза и даже брови двигались, и все сидело на гапите, хотя он небольшой – вот, с человеческий кулак. А уж расписывал куклу тоже Хэнрык, под моим присмотром…
Старик оглядывал стены, с которых приветливо или грозно, печально или ласково глядели расписанные Хенриком куклы, глубоко вздыхал и продолжал:
– Это что касается верховых… Марионетка – там другое, другие отношения с человеком. Это ведь древнейшая модель человека, знаешь? Был в Древней Греции философ Платон. У него тысяча учеников была. Ты у меня один, а у Платона – тысяча! Так вот, Платон называл человека божьей марионеткой и говорил, что у него тоже много нитей – добрые побуждения, дурные побуждения… Но подчиняться стоит только «золотой нити» разума… Марионетку водить сложно: там все – в ваге и в твоих пальцах. И не забывай про седьмой позвонок: в этом месте талия, и сюда вставляется шарик, а на нем – все настроение верхней половины куклы. Попа – неподвижна. Попа – это так, она душу не выражает, потому к контролю не подсоединяется… Марионеток, Пётрусю, – их видимо-невидимо. Это как земные нации: есть китайцы, есть негры, есть индийцы и есть англичаны… И каждый живет на свой лад. Вот в Индии, к примеру, есть такие куклы: от них нити идут к обручу на шее кукловода, а вниз, к рукам, идут трости.
А есть, скажем, планшетные марионетки; это что значит? Они пронизаны горизонтальным шнуром, а тот одним концом крепится к твоей ноге, а другим – к палке, ктура в землю воткнута. Все представление – на доске, на земле. И ты куклой управляешь – не рукою, а ногой! А руками в то же время – пожалуйста, играй на гармошке. Тогда тебе и шарманщик не нужен. Вот у меня в театре и шарманка была, и механический орган…
За кулисами самого театра, утрамбованного в нескольких комнатах Клуба строителей, Петя бывал теперь часто, и, хотя в то время ему еще ничего не поручали, он уже знал наперечет всех кукол и обожал сидеть в бутафорской, наблюдая за тем, как работает художник Юра Проничев: как из скульптурного пластилина тот лепит форму вокруг деревянного штифта, большими пальцами вдавливает выемки для глаз, добавляет еще комок для носа, подбородка или бровей и потом долго колдует скальпелем, ножом и специальной металлической лопаткой, подбирая, насаживая нашлепку, затем, размазывая, пробегая всеми пальцами сразу ласковым и точным попаданием, как пианист по клавиатуре… Мальчик жадно следил, как зависают руки художника над болванкой, и вдруг – походя, ногтем мизинца – тот снимает еле заметную липкую стружку на толстом носу будущего Карабаса, подозрительно похожего на Казимира Матвеевича; и от этого едва заметного движения угрюмый нос старика вдруг становится грозным и значительным.
– Каков носяра победоносный, а?! – кивал Юра на болванку. – Нос, старичок, – это характер, это лирика… Ведь кукла в зал «смотрит» носом. Обрати внимание: у всех моих кукол крупные носы.
– А… глаза? – спрашивал Петя.
– А у глаз, наоборот, не должно быть подробностей: ни зрачков, ни ресниц. Подробности разбивают цельность впечатления. Зритель воспринимает что? Глаза целиком, дробить их негоже. – Он растопыривал пальцы, измазанные скульптурным пластилином, и, охватывая ими невидимый шар, подмигивал: – Обобщай, старичок! У обобщения сильнее «волна доброса» до зрителя, – и мягким толчком баскетболиста перебрасывал рожденный в воздухе мяч в умозрительный зал.
Петя и вправду часами сидел подле него тихо, как старичок. Молча и быстро подавал ножницы, клок наждака, тюбик с клеем. Боялся пропустить малейший этап работы. Любил следить за отливкой.
Вот Юра засучивает рукава своей заляпанной краской ковбойки, притаскивает из уборной тазик, наполненный водой, размешивает алебастр. И пока Петя следит за тем, чтобы смесь прекратила пузыриться, покрывает готовую болванку слоем вазелина…
– Ну, пузырится еще? – спрашивал он не оглядываясь. – Стой на стреме, не отвлекайся: мне нужен раствор, как сметана.
Вскоре он уже доверял мальчику рвать на мелкие кусочки бумагу, погружать ее в воду, отжимать, смешивать с клеем – готовить, говорил, «кашу – папье-М'aшу»… И потом, когда шесть, семь слоев этой, выложенной в форме липкой каши, проклеивались марлей и просыхали «как следует быть», Юра проверял твердость и прочность заготовки на просвет.
Был художник Юра экстравагантным ленинградцем, носил широкие клетчатые брюки, суженные к щиколоткам, курил трубку, как Шерлок Холмс, и брил голову чисто-чисто (великолепной формы череп у него был, настоящий – кукольный, полированный; хотелось гладить его, цокать по нему ногтями; вспоминались бильярдные шары, которые Ромка гонял по зеленому полю своей единственной левой).