Синее море, белый пароход
Шрифт:
Отец доказывал, что победа моя чистая. Однако судьи медлили выносить решение. Кимура же просил судей повторить поединок.
Мы с Ивао поднялись. Он напружинился, готовясь вновь кинуться на меня. Родимое пятно налилось кровью.
— Капитан, — сказал один судья отцу, — оба падай… Надо опять борись.
— Опять, опять, — повторил Кимура, стараясь улыбаться.
— Поучи их еще разок, — сказал отец и гордо оглядел толпу из-под приспущенных век. — Пусть знают, с кем дело имеют.
— Хватит, Василий, — вмешался Семен. — Пусть ребятишки помирятся.
— Не подводи наших, Гера! — завопил Рыбин.
— Ну так что, сынок? — спросил отец и подмигнул.
Чтобы не заорать, я кусанул губу и помотал головой в разные стороны.
— Говорю — борись, — просипел отец, наклоняясь ко мне. — Опозорить отца хочешь?
— Опять, опять, — твердил Кимура и улыбался.
— Ты его под ножку, под ножку… — советовал Рыбин.
— Перестаньте! — Семен потряс неравными кулаками, которые были похожи на два разных куска кварца. — Раздухарились?!
— Твое-то како дело? — взвизгнул Рыбин. — Свово сына заимей и распоряжайся им, как хошь.
— Мой сын, — поддакнул отец, — что захочу, то и будет делать…
Я повернулся, прорвал толпу, где она была пореже, и побежал за храм. Здесь рос на склоне густой кустарник и возвышался на каменном постаменте бронзовый Будда, изрешеченный пулями. Я свалился в росистую траву и заскулил, как щенок, которому отдавили лапу. Будда печально глядел на меня пробитым глазом.
9
Изо всех сил дул я на вспухшую выше кисти руку, прикладывал прохладные, шершавые листья кислицы. Но боль отзывалась даже в кончиках пальцев на ногах. Я начал кататься по траве, но тут же затаился, потому что в мою сторону кто-то шел. Их было двое.
Вот они зашли в рогатую тень храма. Я узнал светлое кимоно и сложенный зонтик Сумико. Ее сопровождал братец.
Они подбежали ко мне и присели на корточки. Я вспомнил, что самураи, сделав харакири, улыбаются, и выдавил улыбку.
— Гера-сан, ты война рисуй, — сказала Сумико и подала мне альбом, который я оставил на столе судей, — как дядя Кимура.
— Мне бы краски, — ответил я и повел правую руку за спину. Однако задел больным местом за бок. Пришлось тихонько застонать. И в это время луна выскочила из-за выгнутой крыши храма. Я поспешно перевалился в тень. Но Сумико заподозрила неладное.
— Рука боли? — спросила она и схватила мою руку горячими пальцами.
Пока Сумико ощупывала опухоль, Ивао протянул мне конвертик. Такой же был и у него в руке. Значит, наградили обоих…
Я надорвал свой зубами. В конвертике лежал новенький рубль. Я скривил губы. Не могли дать какой-нибудь значок — все-таки международные состязания!
Я решил отдать рубль Юрику — пусть играет — и спрятал его в альбом.
Сумико потянула мою руку за кисть.
— А-а-а!..
Хорошо, над площадью гремела бочка. А так бы народ сбежался на мой стон.
— Худо? — спросил Ивао.
— Надо доктор, — сказала Сумико.
— Где сейчас возьмешь доктора? — промямлил я и опять стал дуть на опухоль.
— Дома, — ответила Сумико.
— Дома меня мать ремнем может только подлечить, — сказал я.
— Папа нас яруси, хоросый доктор, — ответила Сумико.
— Да он же помешанный. — Я покрутил пальцем возле головы.
— Папа хоросый доктор, — повторила Сумико. Она схватила меня за здоровую руку и повела по тропе вниз.
Она щебетала без умолку. Наверное, чтобы отвлечь меня от боли. Сумико говорила, что взяла зонтик на гулянье, — дядя обещал к вечеру дождь. Он гораздо лучше определял погоду, когда у него были собственные кунгасы, сейнер и баржа.
Я плохо слушал Сумико. Я старался не трясти руку. И прижимал ее к груди, как мать ребенка. Мне очень хотелось завыть, но впереди шла Сумико, а сзади Ивао.
— Нечестно ты меня толкнул, — сказал я Ивао. — Переведи ему, Сумико.
Сестра перевела ему. Он опустил голову и впился зубами в сорванную на ходу веточку. Сумико начала оправдывать брата. Она сказала, что это все Кимура. Он обучает Ивао приемам джиу-джитсу. Я хотел сказать в ответ, что с его ли очками готовиться к войне. Но в это время мы продрались сквозь заросли кислицы, кукольника, бузины, увитой вьюнком, и свалились прямо к нашему дому.
Позади турундела бочка. Ей подсвистывала свирель. Над храмовой площадью блуждали разноцветные бумажные фонарики. И луна висела над площадью, ну точь-в-точь испеченная в костре и очищенная картофелина. При такой луне бабушка, бывало, заговаривала мне зубы. Сумела бы она заговорить мою руку? Вдруг положат в больницу? Потом как снова встретиться с Сумико?
Сумико с Ивао разулись в передней перед дверью их квартиры. Я, как всегда, потер босые подошвы о штанины.
Ивао тихо откатил половинку двери и пропустил нас в темную комнату. Посредине жерлом вулкана краснела жаровня. Здесь никого не было. Но из соседней комнаты доносилось бормотание.
Ивао раздвинул следующую дверь. Под многорамным окном в клетке из лунного света сидели рядом на татами Ге и бабушка. Возле них стоял фарфоровый чайник с отбитым носиком. В нем бабушка держала свои целебные настои.
— На море-окияне, на острове Буяне, на песках сыпучих дуб стоит дремучий, в дубе том дупло, в дупле — темно, — раздавался мерный голос бабушки. — Изыди, болезнь, из Ге-страдальца на остров Буян, в дуб дремучий, в дупло вонючее…
Ге глядел на луну и повторял, запинаясь. Как ни больно мне было, но я прыснул в кулак. Тогда Сумико дернула меня назад.
Мы вышли и переждали, пока они не закончили. Наконец бабушка сказала:
— Семь ден по семь раз повторим — должно полегчать… Я одну девушку полоумную вылечила. Ходила она все и спрашивала каждого: «Леню моего не видели?» А Леню этого, ее жениха, под Ленинградом убило…
Дальше я не стерпел. Бабушка могла говорить о том, как лечила, бесконечно. Я шагнул к ним в комнату. Сумико пришлось идти за мной. Ивао сзади включил свет.
— Папа, помоги. — Сумико опустилась перед отцом на колени и стала объяснять, что у меня сломана рука.