Сингомэйкеры
Шрифт:
– Нужно быстро и резко перестроить саму систему обучения, – закончил я горячо. – Начиная с первых классов школы и заканчивая старшими курсами в вузах!..
Он поинтересовался:
– А что в ней не так? Имеете в виду мировую или российскую?
– И мировую, – ответил я, – хотя российская, конечно же, намного гаже.
Зашли Жуков и Цибульский, переглянулись, Жуков показал мне знаками, чтобы продолжал, на них не обращал внимания. Я в самом деле чувствовал, что когда меня несет, то и вправду могу не обращать на этих слонов внимания.
Глеб Модестович поинтересовался
– Почему «конечно же»?
Я сказал зло:
– Потому что только у нас есть девиз, который понимают все: воровать так миллион, а иметь так королеву! А также пан или пропал, либо грудь в крестах, либо голова в кустах… Отлынивать от занятий не мы придумали, послушайте хотя бы песенку вагантов! О драках поют, пирушках, гулянках и бабах, но не про учебу, однако только в России все подобное возводится в степень!..
Глеб Модестович полюбопытствовал:
– Простите, а почему?
Я посмотрел с подозрением, но иронии не уловил, смотрит заинтересованно и сочувствующе, как на инвалида от рождения. Я пожал плечами.
– Наверное, потому, что у нас, в отличие от европейских стран, учеба в школе и вузах ассоциируется с государственной властью и угнетением. В России никогда не было власти выборной! И свободных, негосударственных университетов. А бороться против власти всегда было необходимостью для русского народа. Как, впрочем, и для любого. Но в Европе учатся потому, что без учебы никуда не возьмут, а у нас потому – что заставляют. Потому с такой гордостью рассказывают хоть школьники, хоть студенты, что ни черта не учились, на экзамены шли с пустой головой, а вот по хитрости да ловкости сумели все сдать и получить диплом!
Он сказал благожелательно:
– Ну и пусть говорят. На самом деле больше похвальбы. Чему-то да научились.
– Да? – спросил я горько. – Но закончившие вот так вузы строители страшатся идти на прием к врачам, врачи боятся заходить под крыши домов, что строили такие же герои, все вместе понимают прекрасно, почему у нас лопаются трубы, падают самолеты, природа загажена, люди болеют, птичий грипп валит уже и коров, при всем нашем природном богатстве мы все еще нищие…
Он смотрел со странной улыбкой, в которой мне чудилось то презрение, то брезгливая жалость, вроде я юродивый Васька, обличавший нравы царя Ивана Грозного, то я улавливал некое сочувствие, будто я неполноценный ребенок, что стремится участвовать в разговоре взрослых.
Жуков и Цибульский переглядывались, потом Жуков вообще отвернулся и смотрел в окно, Цибульский откровенно скалил зубы.
Глеб Модестович поглядел на них, вздохнул и повернулся ко мне.
– Дорогой Женя, вы так хорошо все говорили… Даже лучше, чем я когда-то… гм… в далекой молодости.
Жуков хмыкнул.
– Не такой уж и далекой. Ты вещал это всего пять лет тому. Только не так убедительно.
– Верно, – поддержал Цибульский. – Евгений говорит лучше. Его доводы отточены, а ты растекался мыслию по древу. Да и в пересчете на возраст… ты допетрил в свои восемьдесят лет, а Евгений сообразил уже в тридцать.
– Мне уже давно не тридцать, – поправил я невесело.
– Да, – сказал Жуков мне в тон, – совсем уже старый.
Глеб Модестович хмурился, затем криво улыбнулся.
– Ладно-ладно, я помню, как вы тогда слушали. И не могли возразить.
– Сразу, – уточнил Жуков. – Сразу не могли возразить.
Цибульский скривил рот.
– Не могли потому, что тоже стояли на позициях общечеловечности. Понимали, что дурь, что ломать надо, но… вот так вслух сразу и возразить не смогли, пока не перебороли в себе эту гниль.
– Не гниль, – уточнил педантичный Жуков. – Это было правильно и необходимо. На определенном этапе. А то, что этот этап миновал, пока еще не все поняли. Общественное сознание очень инертно. Так что не бросайтесь обидными словами. Главное – неверными.
Я сидел тихонько, как мышь в комнате, полной кошек, забытый в ленивом разговоре могущественнейших людей планеты, уверенных и все понимающих в причинах и следствиях работы приводных ремней к мировому колесу. Глеб Модестович поглядывал на меня с той же странной усмешкой, во взглядах друзей я уловил то же снисходительное: ба, оно разговаривает! Как человек!
– Евгений, – проговорил Глеб Модестович мягко, – вы хороший человек. Очень хороший. К сожалению, пока еще в цепких лапах политкорректности… но это у вас пройдет быстро. Мы уже видим по ряду признаков, что процесс начался, скоро вы стряхнете остатки этой дури, которую господин Макгрегор не позволяет именовать дурью… по известным причинам.
Цибульский ехидно улыбнулся, Жуков хохотнул, сам Глеб Модестович недовольно поморщился. Меня обдало холодком, я вдруг сообразил по какому-то наитию, что политкорректность – дело рук именно этого сухого и педантичного человека, который некогда придумал… на самом деле не так уж давно, этот способ сгладить противоречия в обществе. И теперь Цибульский несколько ревниво смотрит, как созданный им инструмент быстро устаревает за ненадобностью, а на смену приходят другие.
В том числе и те, которые придумал и внедрил я.
– И что потом? – спросил я робко. – Если уж процесс начался? Разве не нужны нам более квалифицированные специалисты?
Глеб Модестович кивнул:
– Нужны.
– Их можно получить, – сказал я с жаром, – не прибегая к дополнительным вливаниям средств! Не строя новых университетов, не делая чего-то особого!.. Мы можем разработать особую программу… надо только продумать хорошо. Мы сумеем убедить гораздо больший процент учиться хорошо!
Я говорил сумбурно, скомканно, даже сам уловил, что надо убеждать людей, а не процент, но языковые огрехи – ерунда, главное, чтобы ухватили суть. И разрешили этим заняться, потому что на разработку новой идеи – как заставить учиться намного охотнее – потребуется немало времени. Даже не знаю сколько.
Они переглядывались, я снова уловил странное смущение, витавшее в кабинете. И все более усиливающееся. Глеб Модестович отводил глаза, Цибульский смотрел на меня со странной застывшей улыбкой, только Жуков поерзал и проговорил с отчетливо прозвучавшей виноватой ноткой: