Синие стрекозы Вавилона

Хаецкая Елена Владимировна

— Думала, он вырос!.. Думала, он большой!.. Раба ему подарила!.. По бабам пошел!.. Надо же!.. И ты позволяешь!.. Испортил!..

— Матушка! — возопил я на октаву выше. Визг проник в матушкины уши, и она на мгновение замолчала. — Матушка, вы хоть знаете, кого вам всучили на бирже?

Пауза. Потом матушка совершенно спокойно спросила:

— Кого?

— Беглого каторжника — вот кого.

— Да? — почему-то не удивилась матушка. — Так давай его обратно сдадим. Гарантия

еще не закончилась.

— Поздно, — сказал я с неприкрытым злорадством. — Я его отпустил. Он теперь вообще вавилонский гражданин. И реализует свои гражданские права на полную катушку. В частности, шляется по бабам.

Матушка на миг задохнулась. Я видел, как она быстро произвела необходимые расчеты: почем нынче стоит отпустить раба, какой жилплощадью я его, скорее всего, обеспечил...

Я приготовился...

— Вот как ты обращаешься с материнскими подарками! — закричала матушка с новой силой. — Тебе ничего дарить нельзя! Ты все портишь, все ломаешь!..

Эти разговоры я веду с ней всю жизнь. Я никогда не понимал, почему должен отчитываться перед ней за каждый ее подарок. Ведь это теперь МОЯ вещь, МОЯ!

— И паровозик сломал, я тебе дарила!.. — начала матушка свой обычный поминальный список.

— Это был мой паровозик! — завопил я как резаный. — МОЙ! Вы мне его УЖЕ подарили! В СОБСТВЕННОСТЬ!.. Я мог делать с ним, что хотел!.. Вы же сами сказали: теперь он ТВОЙ!

— И компьютер уронил, — продолжала матушка. — И чашку разбил, синюю с золотым цветком на донышке!..

Тут у двери завозились, и в квартире появился Мурзик. Он был весел и румян. От него вкусно пахло пивом. В руке он держал еще две бутылки. Он зазывно позвякал ими друг о друга.

— Пива хотите, господин? — закричал он еще с порога.

Матушка напряглась. На ее щеках проступили красные пятна.

Мурзик ворвался в комнату, увидел матушку.

— Госпожа... — сказал он, расплываясь еще шире. — Ох, радости-то!.. Пива хотите?

Матушка встала. Выпрямилась. И огрела его по морде.

Мурзик моргнул, отдал мне бутылки.

— Это... — промолвил он. На щеке у него отпечаталась матушкина ладонь, выкрашенная охрой.

— Каторжная морда! — ледяным тоном промолвила матушка. — Мерзавец! Подлец! Обманщик! Втерся в доверие! Разорил моего сына!.. Заставил его связаться с комми!.. Заманил его в секту!..

— Какую секту? — пролепетал я. Это было уже что-то новенькое. — Какие... комми?..

Она повернулась ко мне.

— Одумайся, Даян! А пока не одумаешься — ты мне не сын!..

И швырнула в меня какой-то скомканной бумажкой.

— И не смейте меня провожать! — крикнула она, выходя из комнаты. Хотя ни один из нас не пошевелился.

Хлопнула

дверь. Мурзик пошел заложить засов. Я развернул бумажку. Это была вырезка из «Ниппурской правды».

Товарищ Хафиза постаралась. Расписала нашу неудачную попытку слиться в едином герое как омерзительное сектантское радение.

Я был выставлен в очерке как грязный и растленный рабовладелец, жестокое животное и главарь бесстыдной шайки, а Мурзик — как моя жертва, вовлеченная в отвратительные сектантские практики побоями и запугиванием.

Досталось и остальным, в частности — Цире («испорченная до мозга костей проститутка, использующая похотливые устремления кровососов в целях собственной наживы»), Луринду («погрязшая в расчетливом разврате с хозяином так называемой фирмы»), Ицхаку («кровосос, эксплоататор, растленный тип, извращенец, чье грязное воображение...» и т.д.)

Очерк назывался «КРОВОСОСЫ РАСПОЯСАЛИСЬ». Кто-то заботливо вырезал его из газеты и потрудился прислать моей матушке.

Мурзик спросил жалобно:

— И что теперь будет?

— Позлится и перестанет, — сказал я. Но на душе у меня стало погано.

Мурзик взял бутылки и пошел на кухню их открывать. Вернулся. Сел рядом на диван, протянул одну мне, к другой приложился сам.

— Хорошо хоть по бабам прошелся? — спросил я. Я понял вдруг, что скучал без Мурзика.

— Ага, — сказал Мурзик между двумя глотками пива.

Нам вдруг разом полегчало. Я фыркнул.

— Паровозик я сломал, надо же! До сих пор обижается...

— А что, правда сломали?

— Да не помню я...

Мы помолчали. Мурзик вздохнул тихонько. Хорошее настроение постепенно возвращалось к нему.

Вдруг я заговорил о том, что не выходило у меня из головы все эти дни.

— Слушай, Хашта... Как это все-таки вышло...

— Что мы с Энкиду так опозорились-то? — договорил за меня Мурзик. Я понял, что и он об этом неотступно думал. — Да вот, мыслишки разные... Поначалу тоже думал: может, туфта все... Может, грезилось нам... Может, не Энкиду мы вовсе... А потом другая мысль пришла... Видать, не всех Энкиду мы вместе собрали...

— В табличках у Циры сказано — «семь». Нас и было семь. И на каждого, заметь, цирина рамка вставала.

— Так-то оно так... — Мурзик вздохнул. — А ведь я — не знаю уж, как вы — там не только Энкиду видал...

— Там был Гильгамеш.

— Во. И он был... как бы это выразить...

— Не весь, — сказал я. — Гильгамеш был не весь. А Энкиду — весь.

Мы помолчали еще. Мурзик сказал, что, пожалуй, еще пива возьмет. И ушел.

Пришла кошка. Поинтересовалась бутылками. Ушла, подняв хвост.