Синий Шихан (Роман 1)
Шрифт:
Атаман Гордей Турков широко раскрыл рот и заморгал глазами. Все походило на несуразный бред. Ему хотелось, чтобы отец Николай осенил эту анафемскую коляску большим крестом и избавил молельщиков от наваждения, явившегося в образах Ивашки и Митьки взбаламутить православный народ и помешать молитве. И действительно, получилось не молебствие, а черт знает что... Гордей Севастьянович смутно помнил, как несколько сильных услужливых рук подхватили его, и он очутился в коляске рядом с Ивашкой Степановым. Кони, рванувшись с места, помчали в станицу, прямо к кабаку. Туда же хлынули почти все молельщики. С иконами и хоругвями на околице остались одни старушки да часть особо богомольных молодых
А в это время братья Степановы велели целовальнику открыть двери кабака настежь. К вечеру вся станица, от мала до велика, была пьяным-пьяна. Пир продолжался и на другой день. Такого дикого разгула еще не было ни на одном престольном празднике.
В первый же день торжества Микешка Некрещеный, выпив ковшик водки, снова взбудоражил всю станицу. Окруженный молодыми казаками, он высказал такую мысль, что, мол, земля, на которой обнаружено золото, принадлежит не Степановым, а всему обществу, значит, участок на Синем Шихане следует переделить.
– Почему общество, - говорил Микешка, - не может вынести такое решение: разбить все урочище на паи и устроить жеребьевку, как это делается при разделе ценных лугов. То золото, что добыли Степановы, пущай будет ихний фарт, а остальное поделить поровну.
Микешкина мысль была настолько проста и доступна каждому, что поднялся несусветный галдеж. Жадный к наживе Спиридон Лучевников первый крикнул:
– Верна! Почему одним Степановым владеть!
– Саженем все измерить и поделить!
– кричали подвыпившие казаки...
Казачья земля делилась тогда по паям и нарезалась только мужчинам, достигшим призывного возраста. Женщины и дети никакого земельного надела не получали. Однако земли у оренбургских казаков было столько, что маломощные хозяева не в состоянии были обработать даже один пай. Многие казаки сдавали излишки целинных земель в аренду переселенным из Центральной России крестьянам, которые поднимали своей тягловой силой по нескольку десятин вековечных залежей, а в иных случаях засевали участок владельца собственными семенами и даже производили уборку. Сенокосные угодья сдавались в аренду "напополам", то есть арендатор косил, а хозяин получал равную долю... В результате владелец земли не пахал, не сеял, а получал готовое зерно и сено, обогащаясь за счет переселенцев. Тем и объяснялся в то время быстрый рост казачьих кулацких хозяйств.
Четыре брата, прасолы Полубояровы из станицы Шиханской с семнадцатью сыновьями призывного возраста, имели двадцать один пай. Им же принадлежали участки Баткак и Петровки, закрепленные за их прапрадедом царским указом за поход и набеги на Хиву. Сотнями голов там отгуливался предназначенный на продажу скот. Пахотная земля сдавалась в аренду. Пахали Полубояровы и сами, чтобы больше засеять овса для лошадей. Полубояровы не считались помещиками, а принадлежали к казачеству. Крепкая староверская семья, по существу помещичья, никогда не делившаяся, жила одним коштом. Жила эта семья обособленно, со своими обычаями и порядками. Возглавлял ее старший брат Ерофей, вырастивший восемь сыновей. Почти все Полубояровы отличались могучим сложением и высоким ростом и служили в гвардейских полках. Старший из сыновей, Панкрат, сейчас находился на площади и первый запротестовал против Микешкиного предложения. Дело в том, что земли Баткака граничили с Шиханом. Несколько лет назад какой-то исследователь Оренбургских степей обнаружил на полубояровском участке ценную руду. Один из братьев Полубояровых ездил тогда в Петербург, принял нужные меры, и бумага исследователя была похоронена в архивах горного департамента... Открытие на Синем Шихане сильно обеспокоило
– Зря, станичники, ералаш поднимаете, - завивая колечком длинный ус, вмешался Панкрат.
– Все равно из этого ничего не выйдет. По наделу земля принадлежит Степановым, значит, они и хозяева. Да и участок уже зарегистрирован в горной канцелярии. Ивашка в Оренбург ездил...
Но слова его только распалили станичников. Большинство казаков были злы на братьев Полубояровых. Кто-то предложил затрубить сбор на сходку.
– Пойдем всем скопом к станичному управлению и атамана позовем, предложил Микешка.
Панкрат протиснулся сквозь бушующую толпу к Микешке, толкнув его в плечо, негромко, со злостью в голосе сказал:
– С каких это пор ты в мирские дела влезаешь? Чего людей баламутишь? Шел бы лучше к табуну, а то...
– Грозишь?
Микешка и сам не ожидал, что его затея наделает такой переполох. Он уже чувствовал себя в некотором роде вожаком, и вмешательство Полубоярова, его пренебрежительный тон подстегнули горячего, необузданного парня. Тряхнув чубатой головой, он сжал кулаки.
– Чем же я баламучу? А ты что... за свои хутора побаиваешься? напирая на него, говорил Микешка. Рослые, плечистые, они, готовясь к схватке, свирепо мерили друг друга глазами.
В это время, по приказанию Ивана Степанова, на площадь принесли двадцать четвертей водки. Ивашка, увидев, что Полубояров и Микешка ссорятся, захотел еще больше разжечь их. Он сунул нескольким казакам по трешнице и послал их в толпу, окружившую Панкрата и Микешку.
– Почему гам, а драки нет? А ты, киргизский ублюдок, чего к гвардейцу пристаешь?
– подступая к Микешке, заорал Афонька-Коза и, подойдя, ткнул его кулаком в грудь.
Микешка покачнулся. Такое оскорбление простить было нельзя. Размахнувшись, он ударил Афоньку по скуле и свалил с ног. Началась драка. Микешка бил сторонников Полубоярова без разбора. Кто-то нанес ему удар сзади по голове выдернутым из ближайшего плетня колом. Очнулся Микешка только в этапной, в изодранной в клочья рубахе, без ремня.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Наутро в этапную вошел атаман Турков; грозя толстым пальцем, начал орать и браниться:
– Я тебя, сукин сын, загоню туда, куда ворон костей не заносил! Всякое богатство, которое находится в земле, принадлежит не тебе, голодранцу, а его императорскому величеству и казачьему воинству! На Синем Шихане поставлен царский столб и знак с орлами, понял? Ты скажи спасибо обчеству, что тебе, азиатскому выкормышу, пай дали да еще казачий табун доверили! Вон из табуна! Чтобы духу твоего там не было! Да тебя, паршивец, за одно то, что ты народ холерой взбулгачил, надо в Сибирь, в кандалы заковать! Сейчас же велю штаны снять и плетюганов всыпать, да так, чтобы, ета, всю жизнь чесалось... Я тебя отучу народ мутить!
– Только троньте!
– посматривая исподлобья на атамана, тихо проговорил Микешка. Горько и муторно было у него на душе. Свинцовой тяжестью налилась грудь. Горланили все, а в этапной очутился он один.
– А что будет?.. Что будет, ежели я тебя, подлеца, велю при всем народе высечь?.. Да ты еще мне грозить вздумал!
– топая ногами, хрипел атаман.
Только случай избавил Микешку от постыдной расправы.
Верхом на великолепном вороном рысаке подъехал Митька, чтобы пригласить атамана позавтракать и опохмелиться. Увидев Микешку, Митька удивленно спросил: