Синий шихан
Шрифт:
– А что же вы будете делать? Снова табуны пасти?
– Туда меня не возьмут… Атаман не позволит.
Даша продолжала свои расспросы. Положение Микешки напомнило ей о ее собственной судьбе. Зинаида Петровна обходилась с ней хоть и без грубых окриков, но помыкала, как хотела. Даша родилась в семье сельского учителя. Рано лишившись родителей, она сначала жила у чужих людей, потом ее отдали в сиротский приют. Печенегова однажды посетила этот приют. Ей понравилась красивая десятилетняя девочка. Зинаида Петровна взяла ее на воспитание. Даша много читала. По мнению Зинаиды Петровны, жизнь ее была сытой и устроенной,
Солнце припекало все сильнее, укоротились тени привязанных к экипажам лошадей. Откуда-то долетели неясные звуки и звон колокольчиков. Микешка встал и приложил руку к глазам. То же самое сделала Даша. На шляхе заклубилась туча пыли. Вскоре из-за ближайшего небольшого бугорка выехало около десятка фургонов, попарно запряженных лошадьми. По обеим сторонам дороги шли два конских табуна. Тонконогие, мелкоголовые жеребята, склоняя шеи, на ходу щипали зеленую поросль. Густогривые, с длинными крупами, породистые кобылицы встревоженно поднимали головы и призывно ржали. Киргизы-табунщики, посвистывая, взмахивали длинными чоблоками, бойко вертясь на низкорослых лошадях, сгоняли их в кучу.
Постукивая железными осями, подводы остановились.
С переднего фургона, из брезентовой кибитки вышел длинноусый, с широким калмыцким лицом казак в синем чекмене, подпоясанный дорогим наборным ремнем. Это был конский ремонтер и коновал Кирьяк, служивший у Печенеговой главным коневодом.
– Вот и мои приехали! – поднявшись с ковра, крикнула Зинаида Петровна.
Кирьяк степенно, разминая кривые, затекшие от долгого сидения ноги, обутые в сапоги с низкими голенищами, неторопливо закосолапил навстречу барыне. Не дойдя шагов пяти, остановился, согнул широченную спину, низко поклонился.
– Нижайшее почтение госпоже Зинаиде Петровне, – приветствовал он хозяйку грудным хриповатым голосом.
– Здравствуйте, Кирьяк. Ну, как шли? – зорко оглядывая повозки и табунившихся по ковыльному полю лошадей, спросила Печенегова.
– Обыкновенно, матушка Зинаида Петровна… Малым шажком да с сытой прикормкой. Матки веселые, сосунки за птичками гоняются.
– Я не попадья… Что ты меня матушкой величаешь?
– Вот тебе раз! Опять не угодил… Уж я-то старался угодить, жеребчиков, как детишек, берег, – посматривая на хозяйку влажными, с лукавинкой глазами, обиженно проговорил Кирьяк.
– Вижу… Спасибо. Поили давно?
– Насчет водички тут плоховато. На зорьке к лиману сворачивали. Вода вроде как тухлая, пить тошно, а коням ничего, пили.
– Придете на место, там будет привольно, – сказала Печенегова. – Попасите немного здесь, тягловым коням дайте отдохнуть – и с богом. К вечеру быть на Урале, выкупать и помыть весь табун. Жеребцов отдельно… И не спускать – погрызутся.
– Что и говорить, известное дело, как звери друг на друга кидаются, – согласился Кирьяк.
Покачиваясь, подошли Митька и Шпак. Полуобнявшись, тупо смотрели на прибывший табун и подводы с имуществом Печенеговой. Даша с Микешкой укладывали подушки, пледы, разбросанные по траве пустые бутылки и оживленно разговаривали.
Митька, показывая на привязанных, не стоявших на месте жеребцов, с восторгом говорил:
– Ух, конищи! Таких и у Полубояровых нету! Слушай, Петр Эммануилыч, давай купим вот ефтих белоногих и подарим раскрасавцев лапушке моей в подвенечный подарок! Барыня-госпожа, слышь? Лошадей я у тебя покупаю! Говори цену, сейчас же магарыч разопьем!
– Не продажные, Дмитрий Александрович, – кокетливо прищурив улыбающиеся глаза, самодовольно заявила Печенегова.
– За деньги, Зинаида Петровна, все продается, все! – упорно твердил Митька, бесцеремонно обнимая Печенегову за плечи. Она ежилась и увертывалась от его рук, как кошка. Хлестнув его плеткой по руке, загадочно сказала:
– Не всегда, мой дорогой…
– За золото все можно… Мне на свадьбу самые лихие кони нужны… Хошь, я весь косяк закуплю, хошь? – настойчиво приставал к ней Митька. – Уж я за ценой не постою!..
– Для вашей свадьбы еще лучше найдем, – уверила Зинаида Петровна.
– Давайте-ка, господа, поедем… Жарко, – умоляюще попросил Шпак.
– Подожди, Мануилыч, – оборвал его Митька. – Ну чего ты, ваше благородие, раскис? Выпьем ишо, а потом уж и помчимся, чтоб ветерком обдуло… А тебе, расхорошая моя Зинаида Петровна, целую пудовку золотого песка насыплю, ей-богу!
– Хватит! Больше не могу! – возражал Шпак и крикнул Микешке, чтобы тот подъезжал с тарантасом.
Микешка подкатил рысью. Показывая в степь кнутом, громко сказал:
– Митрий, гляди-ка! Никак брат твой Иван скачет?.. Эх, едрена корень, сейчас будут цветочки-ягодки!..
Митька круто повернулся. Распугивая печенеговский косяк, на большой лошади саврасой масти, клонясь к передней луке, во весь мах скакал Иван Степанов, за ним трое казаков. Микешка узнал Панкрата Полубоярова; второй, на пегом жеребце, был Спиридон Лучевников; третий – Афонька-Коза. Он, размахивая нагайкой, что-то кричал.
Митька сначала попятился назад, потом, круто повернувшись, зашел за экипажи. На его побледневшем лице отчетливо выступили частые веснушки. Глядя на подъезжавшего брата застекленевшими глазами, глухо и коротко спросил у Микешки:
– Где шашка? Достань-ка…
Шашка лежала под всякими покупками на дне тарантаса. Микешка вытащил ее и, выпуская из рук, сказал:
– Неужели до этого дойдет?
– Не знаю, – сквозь зубы ответил Митька. – Положь тут рядом… на всякий случай…
– Здравствуйте, кого не видал, – задирая взмыленному коню голову, крикнул подскакавший Иван, ища брата лихорадочно блестевшими глазами.
– Здравствуйте! – растерянно пробормотала Печенегова.
Шпак еще заранее, предчувствуя недоброе, отошел в сторонку и остановился рядом с притихшей Дашей. Вислоусый и бравый Полубояров вытирал пестрым платком взмокшие от пота усы, сдерживая беспокойно переступающего коня, с любопытством рассматривал всю компанию.
После бегства Митьки из станицы Иван поднял его с постели; уговорил поехать догонять Митьку. Спиридон согласился только после того, как ему был обещан пятирублевый золотой. Афоньку послал атаман станицы, к которому Иван зашел с жалобой. Они попусту прогнали коней до самого города и только на другой день узнали от проезжавших киргизов, что Митька на своих вороных рысаках выехал обратно в станицу.