Синий шихан
Шрифт:
– Что это, Маринка, Кодар-то золотом, что ли, расписанный? – когда после чая уехал гость, съязвила сноха Стеша.
– Каким таким золотом? – рассеянно спросила Маринка. Она не сразу поняла насмешливый вопрос Стеши.
– Ты сегодня глаз с него не спускала… Приворожил он тебя, что ли?
– Ты что это говоришь? Что ты говоришь?! – крикнула Маринка. Слова Стеши обожгли ее стыдом и страхом.
– Что ты так кричишь-то? Господи! Ничего я такого не сказала. Все заметили, да и в станице судачат, – не глядя на золовку, проговорила Стеша.
– Ну
– Говорю тебе, неладное с ней творится, – запальчиво шептала мать. – Молчит все… а сегодня…
– А вы поменьше к ней приставайте. У нее свое дело, девичье, да и мне она заправская помощница, – со вздохом ответил Петр Николаевич.
– Я совсем другое хочу сказать! Может, мне померещилось.
– Что тебе померещилось?
– У меня и язык не поворачивается. Подумать страшно…
– Да что ты, мать, пугаешь меня? Говори толком, – в полный голос сказал Петр Николаевич.
– Приветили мы Кодара-то на свою голову, вот что я тебе скажу. Да неужели ты ничего не заметил? Тут и объяснять нечего. Он на нее, как дикий зверь, смотрит, а ей это нравится. Да это ить бог знает что такое! Может, ты с ней поговоришь?
– Ну, это ты оставь. Тебе на самом деле померещилось. А мне и неудивительно! Девка видная, на нее многие так смотрят. Не трогай ты ее, мать, лучше будет. Она умнее нас с тобой, сама разберется, и страхи твои напрасные.
«Милый вы мой тятька», – прошептала Маринка. Больше она не могла слушать; стараясь унять дрожь во всем теле, сползла с кошмы, крадучись вышла из горницы. В огороде она как потерянная долго стояла среди созревающих дынь и арбузов, нагнувшись, машинально пощелкала пальцем глухо зазвеневший арбуз, сорвала его, села в тени высоких подсолнухов, ударила арбуз о твердую землю. Брызнув кровавым соком, он разломился надвое. Маринка взяла розовую сердцевину, стряхнула желтые семечки и начала есть. Ела она нехотя, вяло шевеля опущенными ресницами. «Значит, все заметили, все узнали, – подумала она с горечью. – А может быть, выйти за Микешку, и все тогда кончится? Микешка старый, верный товарищ, он все поймет, потому что любит».
Так решила вчера Маринка, а сегодня… Нет уже верного товарища. Женится ее друг Микешка. У Маринки защемило сердце. Ускакал Микешка и, казалось ей, увез с собой навсегда их радостную, счастливую дружбу…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Пережевывая кем-то подсунутую лепешку, верблюд с медлительным спокойствием поворачивал шею и равнодушно смотрел на табунившихся вокруг людей.
Зажав в кулаке серебряный полтинник и два пятака, Кунта, работая локтями, старался пробиться к лотерейному столу, но это ему не удавалось.
Разглядев верблюда и узнав, что он разыгрывается в лотерее, кочевники лезли за пазуху, доставали завернутые в платки деньги, протискивались к столу. Они косились на соблазнительно блестевший самовар, на двуствольное ружье, на дешевые седла и уздечки, но главной приманкой оставался верблюд.
Стоявшие неподалеку Василий Кондрашов и Тарас Маркелович видели, как Кунта несколько раз вылетал из толпы и снова разъяренно бросался штурмовать крепость из потных человеческих тел.
В толпе маячила высокая костлявая фигура Спиридона Лучевникова. Хватая его за суконные штаны, сын его Степка, хныча, просил:
– Верблюда хочу или самовар, тять.
– Ишь чего вздумал! Тут бы хоть уздишку какую выхватить, а он верблюда, – ворчал Спиридон.
– Дай полтинник, тятя! – скулил Степан. – Я, может, седло выиграю.
– Ты не реви! Ей-богу, выпорю! – поворачивая к сынишке багровое лицо, грозился Спиридон.
Кунта склонив головенку, как упрямый бычок, пытался пролезть вперед.
– Ты, бусурманенок, чего толкаешься! В карман хочешь залезть! – схватив Кунту за ухо, крикнул Спиридон и вытащил мальчика из толпы.
Кунта дернулся, изгибаясь всем телом, крикнул:
– Пусти! Пусти!
Василий шагнул вперед, подавляя вспыхнувшую злость, глуховато сказал:
– Ты, казак, не трогай его!
– А ты откудова взялся, заступник? Он меня в бок пырнул, мальчишку мово чуть с ног не сбил! Да еще в карман норовит!
– Ну, это ты врешь, казак. Мы рядом стоим, все видели, – возразил подошедший Суханов.
– Зачем ухо держал? Неправду говоришь! – потирая раскрасневшееся ухо, кричал Кунта. – Я тоже верблюда хочу! Мой будет он, понимаешь? Я на нем пахать буду! Понимаешь? Зачем уха дергаешь?
– Ишь ты, змееныш какой! Твой будет! – Спиридон громко расхохотался. – Тоже нашелся. И глаза-то как у волчонка.
– Напрасно ты, казак, обижаешь парнишку… ведь сегодня мусульманский праздник, ты сам сюда в гости приехал, – убеждающе сказал Василий.
– Тоже понаехали сюда всякие, – оглядывая городскую одежду Василия, проворчал Спиридон, отходя в сторону. – Идите, идите, ежели у вас денег много.
– Не стоит, Кунта, покупать билет, проиграешь, лучше купи гостинца, – сказал Василий.
– Зачем гостинца – вот верблюд! Мой будет! Мой!
Кунта говорил так убежденно, что Василию ничего не оставалось, как помочь ему пробраться к столу.
Кунта, бурно дыша, кинул на стол, за которым сидела Зинаида Петровна, серебряный полтинник и вытер рукавом рубахи загорелое черномазое лицо. Ярлычки лежали в кожаной седельной подушке, завязанной тонким сыромятным ремешком. Только с угла было оставлено отверстие, куда нужно было опустить руку. Кунта неторопливо засучил рукав.
– Что хочешь выиграть, мальчик? – спросила Печенегова.