Синтез
Шрифт:
В один миг вокруг стало светло. Взору Максима представилась Красная площадь до отказа забитая людьми. Какой-то разноцветный и в тоже время грязный людской муравейник, разделённый на группы, заполнил пространство. Отовсюду доносились крики, стоны и женский плач, что-то стучало, скрипело, лязгало железо, под ногами, снующих во все стороны людей, хлюпала грязь, в воздухе стоял какой-то отвратительный запах. Кто-то толкнул Максима сзади, и тут он обнаружил, что его окружают мужики, одетые в белые рубахи, их ноги были забиты в колодки, руки связаны. Связанными руками они кое-как удерживали зажжённые свечи. Большинство из них молилось, воздев взор к небу, кто-то отрешённым взглядом окидывал площадь, кто-то закрыл глаза и был уже далеко от всей этой суеты. Какая-то бабуля, пробравшись через толпу, подошла к Максиму и вложила ему в руки свечу со словами: «Возьми сынок, да простит тебя господь»,
Над головой ярко светило солнце, на бирюзовом небе не было видно ни одного облачка. Тёплый воздух приятно окутал всё тело Максима. Он лежал на спине, вспоминая Андрея Болконского, смотрящего в небо Аустерлица. «Да, не зря я о нём давеча упоминал». Он лежал на чём-то твёрдом, пыльном и тёплом. «Во всяком случае, не плаха, — думал он, вместе с этим всё же осознавая, что ещё секунду назад он был на Красной площади. — Честно скажу, сам себе скажу, совсем не хочу сразу же узнать, где я оказался. Климат, вижу, не плохой, и в голове почти не шумит. — В голове действительно, лишь очень слабо звенели колокольчики. Максим закрыл глаза. — ладно, досчитаю до десяти, нет, до пятидесяти и встану, раз, два…» Вдруг он почувствовал, что на него пала тень, он открыл глаза и увидел над собой бородатое лицо с грустными глазами, это был швейцар из «Англетера».
— Где я? — спросил Максим.
— На дороге, — ответил швейцар.
— Это моя дорога?
— Возможно. Это дорога из Капуи в Рим. Аппиева дорога.
— Что?
Швейцар исчез. Максим начал медленно подниматься. Одновременно звон в его голове усилился, и к тому моменту, как он встал, снова превратился в бессмысленную какофонию звуков. Взору Максима предстала уходящая вдаль дорога, вдоль которой, по обе стороны стояли кресты с распятыми на них рабами. Заворожённый этим страшным зрелищем, он пошёл вперед, бормоча себе под нос: «Спартак — чемпион!» Тут за спиной раздался какой-то грохот. Максим обернулся. Прямо на него на всех парах нёсся конный отряд легионеров. Максим не успел сделать ни одного движения, как был сметён с лица этой земли…
И тут его закружило в сумасшедшем вихре пространства и времени. Ужас лишил его дара речи и сковал его рассудок. Словно щепку, понесло его по страшным волнам истории.
«Прикрой глаза. Не буду я тебя кидать по всему миру. Что всплывет случайно, то и увидишь… Экскурсант!»
Максим рухнул в яму, и его стали засыпать землёй — это княгиня Ольга наказывала взбунтовавшихся против её мужа древлян. Моментально он оказался со связанными руками, стоя на коленях перед гильотиной, нож которой, только что опустился, сбросив в ведро голову Робеспьера. Вот он под обстрелом на баррикадах Парижской коммуны. Вот он привязан к жерлу пушки вместе с сипаями. Острая боль скрутила все мышцы тела и заставила издать нечеловеческий крик — то была дыба Ивана Грозного. Соляной бунт, Медный бунт… Пуля прожгла правое плечо, он вылетел из седла и, провожая взглядом удаляющийся разинский отряд, обнял траву донской степи. Чумной бунт. Стоя в толпе на Болотной площади он разглядывал сидящего на санях Пугачёва, что кланялся во все стороны, приговаривая: «Прости меня, народ православный!» Плотники стучали топорами, заканчивая мастерить виселицу, предназначенную, сидящим
Вдруг всё оборвалось. Он оказался посреди улицы, по обе стороны которой возвышались колонны. Всё было окутано туманом. Как-то грустно, и в тоже время строго на Максима смотрел Брат, стоявший перед ним. Максима шатало во все стороны, в голове шумело, звенело, выло, пот стекал по всему, трясущемуся в лихорадке, телу. Не говоря ни слова, он подошёл к колонне, обхватил её руками и прислонился к ней лбом.
«Российская империя — тюрьма,
И за границей тоже кутерьма.
Родилось рано наше поколение,
Чужда чужбина, но и скушен дом.
Расформированное поколение,
Мы в одиночку к истине бредём».
Максим оторвался от колонны, повернул голову в стороны Брата и хотел, было заговорить, но слова застряли у него в горле, он набрал воздуха в лёгкие и слабо прохрипел:
— Хватит. Я больше не могу.
— Я выбрал лишь совсем немного. Прости, что не позволил тебе оценить всю картину. Время, оно, хоть и вечно, и мне с тобой тут, хоть и забавно, но утомляет, порой. Так, что так…
Брат продолжал смотреть на него, не говоря ни слова. Максим отвернулся и пошёл прочь. Какое-то время он шёл в кромешном тумане, ни о чём не думая. Перед глазами стояли картины, увиденного только что ужаса. Вдруг туман начал понемногу рассеиваться, и Максим различил вдалеке очертания гор. Не успев как-то оценить ситуацию, он услышал за спиной шаги и обернулся. К нему подошёл человек, как следует разглядеть которого, он не успел, успел лишь заметить, что одет он был более чем старомодно. Человек заговорил:
— Разрешите представиться! Мартынов, майор в отставке. Простите, не имею чести быть с вами знакомым, я ожидал увидеть Глебова или князя Васильчикова… Впрочем, неважно. Вы, насколько я понимаю, являетесь другом, раз выступаете в качестве секунданта, так вот, не сочтите за грубость, но мне хотелось бы, чтоб вы знали, сегодня я избавлю общество от этого шута горохового. Честь имею.
Майор развернулся и пошёл прочь. Максим ничего не успел сказать. Он вообще не успел о чём-либо подумать, так как всё ещё прибывал в шоке от увиденного несколько минут назад. Вдруг резко стемнело. Грянул гром. Начался дождь, и первая его капля стала последней каплей, введшей Максима в оцепенение и тихую панику. Гроза и дождь. Максим уже ничего не замечал, он сделал несколько шагов и остановился, почувствовав, что силы его оставили. В эту секунду перед ним возник человек, чьё лицо мгновенно врезалось в сознание. Правильные черты, удлиненный овал, высокий лоб, строгие карие глаза, прямой нос и усики над пухлым ртом. Он молча прошёл мимо Максима, после остановился, развернулся и сказал:
— Кстати, Максим, когда меня убили, мне было примерно столько же лет, сколько тебе сейчас.
— Я это сегодня уже где-то слышал, — машинально ответил Максим.
Лермонтов грустно улыбнулся и исчез в тумане, снова окутавшем всё вокруг. Максима уже не трясло. Его кидало в разные стороны. Голова разрывалась на части. В ней всё перемешалось и гремело. Максим хотел, было, что-то сказать Брату, который стоял перед ним в нескольких шагах, так же грустно и строго глядя на него, но, начав говорить, не расслышал самого себя. Вместо этого он услышал, как звон тех самых колокольчиков превратился в набат. Десятки колоколов разрывали Максима на части. Из бешеной какофонии звуков то и дело вырывались на передний план то стук топора, то лязг железа, то конский топот, то стрельба, то человеческие стоны. Он почувствовал тошноту и боль во всём теле. Более не в состоянии удерживаться на ногах, он упал на колени, охватил руками голову и ощутил, как начинает терять сознание.
«Меня по миру гонит страшный бред!
Душой я болен с отроческих лет!..»
— А! — Максим очнулся от сигнала, который случайно задел. Он поднял голову с руля. — Ох, это, просто, белая горячка, какая-то. Может, я съел чего-то у Пингвина, или воздух тут такой? Всё, пора двигать дальше.
Максим повернул ключ зажигания, воткнул передачу, надавил на газ и тронулся. Автомобиль набрал скорость. Несколько секунд Максим, приходя в себя, заворожено смотрел на дорогу, всё такую же прямую и ровную.