Сириус
Шрифт:
— Как это понять?
— Вашему величеству известно, что армия Ренненкампфа, стоявшая в непосредственной близости к противнику, первая начала бои, а седьмого августа завязалось дело под Гумбиненом. Немцы до рассвета открыли массовый артиллерийский огонь по всему фронту. Двенадцать батарей пушек и четыре батареи тяжелых гаубиц, установленных в заранее приспособленных окопах, в три раза превосходили русскую огневую силу. Но русские тоже стреляли неплохо. Корпус Макензена вконец был истрепан нашей артиллерией и ружейным огнем; от кенигсбергской дивизии Франсуа летели клочья. Русский удар привел неприятеля в замешательство. Оно усилилось, когда пришло сообщение о приближении пяти корпусов Самсонова, двигавшегося фронтом на Сольду — Ортельсбург. Командующий восьмой германской армией генерал фон Притвиц пришел в такую растерянность, что решил отступить за Вислу и там создать оборонительную линию. При таком моральном состоянии врага Ренненкампфа ждал несомненный успех, если бы он сразу двинулся вперед…
— Почему же не двинулся?
— Я полагаю, не пожелал рисковать и испортить впечатление от успеха под Гумбиненом, который в Петербурге так раздувают его поклонники и поклонницы. Меня то и дело спрашивают: которая из наших армий в Восточной Пруссии сильнее? И я должен неизменно отвечать: Ренненкампфа.
— Это почему?
— За нее графиня Клейнмихель, княгиня Орлова, Общество рысистых испытаний, все кавалерственные дамы, а Самсонов — один.
Государь рассмеялся:
— Однако же Ренненкампф имеет успех?
— Да, как бы там ни было, результатом боев под Гумбиненом была нервозность в Кобленце. Паника фон Притвица и его намерение отступить за Вислу привели в ужас Мольтке. Мы уже располагаем верными сведениями о смещении Притвица и начальника его штаба Вальдерзее. Сейчас из Ганновера мчится поезд-молния с новым командующим восьмой армии Гинденбургом и начальником штаба Людендорфом.
Государь курил.
— Ну, а Самсонов?
— Для соприкосновения с неприятелем Самсонову надо пройти добрых полтораста верст. Стороной слышу, что Ставка предписывает ему небывалую скорость движения. Войско изматывается, и есть опасность, что к моменту встречи с врагом не в силах будет пальцем пошевелить от усталости.
Во дворце все было как встарь.
Государыня после второго завтрака уединялась в сиреневом будуаре в обществе Вырубовой. Анна Александровна, сделавшись ежедневной посетительницей дворца, устраивалась поудобнее со своей больной ногой в мягком кресле и мечтательно поднимала глаза.
— Как в жизни все быстро меняется, ваше величество! Думали ли мы, плавая на «Штандарте» всего полтора месяца тому назад, что нас ждут такие ужасные времена? Ах, «Штандарт»! Никогда не забуду догорающей полоски на горизонте, лязга якорной цепи на рейде, глади залива и запаха папиросы государя!..
— Ты могла бы пощадить государя и не делать его предметом своих картин и фантазий.
— Государь — моя жизнь! Вы это знаете, ваше величество.
— Но я тебе давно сказала, что не хочу этого слушать. Можешь любить государя, но при мне не злоупотребляй его именем.
Привязанность Александры Федоровны к своей подруге была того же порядка, что любовь старых барынь к слюнявым моськам со слезящимися глазами. Они глупы, грязны, но их любят по какой-то неисповедимой причине. Императрица, впрочем, никогда не забывала, что в годы ее одиночества Аня была первым человеком, прилепившимся к ней всей душой. Потом государыню преисполнили искренней жалостью несчастное ее замужество и развод с лейтенантом Вырубовым. Окончательно сблизил их государь общей любовью к нему. Временами Александра Федоровна спохватывалась: как могло случиться, что эта дрянь осмелилась полюбить царя, писать ему любовные письма и говорить о своей любви ей, императрице? В такие минуты она была резкой и беспощадной. Но еще больше была бы возмущена, если бы Аня изменила и перестала любить императора. Порой сама просила его быть поласковей со своей поклонницей. Царица нередко навещала Аню в ее даче — в маленькой комнате, сплошь увешанной портретами государя. Под стеклянным колпаком хранилась реликвия — недокуренная его папироса. Посидев в этом капище, обе выходили благостные и умиротворенные. Болтовня подруги помогала Александре Федоровне забывать о войне. Государь тоже не любил о ней думать.
Но приехал Сазонов и целый час говорил о бедственном положении Франции. Намюр готов капитулировать, весь Люксембург покрыт ослиными шкурами, как называли французы серые немецкие мундиры. Они захватили землю, смежную с Лотарингией, не говоря уже о половине Бельгии.
— Мы теперь оставили мысль о продвижении в Эльзасе, — сказал Палеолог, — левое крыло нашего фронта загибается к юго-западу под напором фон Клука и Бюлова. Приближается час, когда России предстоит выполнить свои союзнические обещания.
Сазонов жаловался, что Палеолог нажимает на него сильнее, чем фон Клук на французов, требует ускорения нашего движения на Берлин, дабы оттянуть германские силы от Парижа. По его словам, уже вывозят золото из подвалов французского банка. Пуанкаре ночей не спит, снедаемый мыслью о неизбежной эвакуации столицы.
— Я всячески заверил посла, что наша Ставка делает все, чтобы помочь союзникам, но он твердит одно: Ставка слишком медлит. Надежды он возлагает на вас, государь, дабы вы своим державным словом воздействовали на командование.
— Мне жаль Пуанкаре, — проговорил государь.
Неожиданно вернулся Жуков.
Как офицер конвоя, он явился к своему командиру графу Граббе:
— Направлен верховным главнокомандующим в Царское Село для личного сообщения государю императору.
В гофмаршальской части — переполох. Не было случая, чтобы флигель-адъютант его императорского величества являлся посланником к государю от другого лица. Но после многих колебаний граф Бенкендорф доложил, и государь принял Жукова в гостиной в присутствии императрицы.
— Как вы попали в Ставку? Мне говорили, что вас посылали не туда.
— Так точно, ваше величество, я ехал в Белосток, но, представившись командующему Северо-Западным фронтом генералу Жилинскому, получил назначение во вторую армию. Генерал Самсонов со своим штабом был уже в пути, и мне пришлось догонять его.
Жуков рассказал, как в одной немецкой деревушке предстал перед командующим второй армией. Лицо усталое, нервно-издерганное, глаза — со всеми признаками недосыпания.
— Вы видели в пути, господин полковник, что делает штаб Северо-Западного фронта с нашей армией? Нас гонят немилосердно без сна, без отдыха. На все мои протесты — либо молчание, либо ответы, граничащие с оскорблением. Инициатива отнята у меня. Если будет так продолжаться, я окажусь командиром двухсот тысяч полумертвых от изнеможения солдат. Ставка верховного главнокомандующего прислушивается больше к голосу генерала Жилинского, чем к моему. Вы моя последняя надежда. В бою вы еще успеете побывать. Сейчас мне нужна не храбрость ваша, а другое. Поезжайте в Ставку и расскажите все. Если на телеграммы не обращают внимания, то флигель-адъютанта государя императора не могут не выслушать.
Генерал приказал приготовить аэроплан, на котором Жуков вылетел и в тот же день был в Ставке. Его принял начальник штаба генерал Янушкевич и тотчас доложил великому князю. Наутро приказ: в армию генерала Самсонова не возвращаться, а ехать в Царское Село, чтобы доложить его императорскому величеству обо всем виденном. Верховный главнокомандующий придаст этому большое значение. Поощряемый французской главной квартирой, генерал Лагши настаивает на ускорении нашего наступления «на Берлин». По его словам, Франция навсегда разочаруется в своем восточном союзнике, если Париж будет взят немцами. Ни занятие нами нескольких городов, ни вызванная этим паника в Восточной Пруссии не удовлетворяют его. Между тем, по словам Янушкевича, великий князь не может требовать от Самсонова еще большего ускорения марша.