Сириус
Шрифт:
Докладывая императору, Жуков чувствовал его глухое недовольство. Николай Александрович не терпел малейшего касательства своих придворных слуг к государственно-политическим делам. Его глубоко возмутил поступок великого князя, позволившего себе отправить к нему собственного его флигель-адъютанта с таким поручением. Жуков знал, что он уже чем-то запятнан в глазах государя.
— Ну, а что же вы видели и о чем должны были говорить в Ставке?
— Представьте себе, ваше величество, поле, по которому сколько хватит глаз тянутся повозки и телеги. Это был обоз корпуса генерала Клюева. Проезжая мимо, я видел выбивавшихся из сил лошадей, колеса телег, уходивших в песок по самые ступицы. Лошади, покрытые пеной, не могли их вытянуть. Коней выпрягали, вели в голову обоза, чтобы удвоенными и утроенными силами продвинуть на некоторое расстояние передние возы. Потом возвращали назад, чтобы таким же способом подтянуть оставшиеся повозки. От них исходил тяжелый запах.
— Мясо протухло, — сказал унтер-офицер. — Третьего дня запаслись, думали, покормим солдат… Какое!.. До солдат на ероплане не долетишь, ушли голодные, а мясо гниет, придется сегодня же выбрасывать. Да и хлеб, кажись, зацветает. Такая жара и духота. Сапоги и те плесневеют.
Жукову лишь на другой день удалось догнать строевые части — понурые, запыленные. Два дня не ели, не пили, а спать ложились без малого в полночь. Поднимались до восхода солнца. И так целую неделю.
— Ноги, что деревянные, — жаловались солдаты.
— А что генерал Самсонов?
Генерала тревожило направление движения. «Нас ведут не туда, — говорил он, — подставляют под фланговый удар». Он убежден был, что опасность угрожает не с севера, а с запада, тогда как генерал Жилинский слышать об этом не хочет. Увлеченный своим планом, он всякую попытку изменить либо замедлить продвижение встречал грозными телеграммами, настаивавшими на строгом выполнении его предписаний.
— А как отнеслись в Ставке?
— Генерал Янушкевич сказал: «Мы все это знаем и понимаем генерала Самсонова. Его тревога за армию законна, но у нас нет пока причин вмешиваться в планы и расчеты Северо-Западного фронта. Считаю, однако, нужным сейчас же довести до сведения его высочества обо всем вами сказанном».
Государь выслушал Жукова, спросил, как живут в Ставке, в котором часу встают и когда бывает обед. После коротких ответов аудиенция была окончена.
На другой день Граббе сказал с улыбкой: «Конвой решил не возвращать тебя в действующую армию. Придется ждать следующей очереди».
— Вот и взыскание получил!
Жуков был на хорошем счету. Красивый, с приятными манерами, умел хорошо говорить; сама государыня любила его слушать. За ним ничего не было замечено. Но все, от гофмаршала до камердинера, чувствовали в нем не своего.
— Умен, вот и все тут, — пробурчал однажды адмирал Нилов.
* * *
Если Франция не была стерта с карты Европы, то прежде всего мы обязаны этим России.
Маршал Фош
Вечером немецкий беспроволочный телеграф оповестил Европу: «Всем! Всем! Всем! Вторая русская армия силою в три корпуса окружена и полностью уничтожена».
— Это провокация оберкоманды восьмой германской армии, — лепетал бледный адъютант министра. — Вот сегодняшняя сводка нашего главного штаба… Она считает излишним опровергать эти нелепые измышления.
Сухомлинов взял бюллетень и, пробежав все, касающееся «измышлений», углубился в сообщения о перестрелках и стычках. Среди них как бы невзначай: «На прусском фронте, в районе Остероде, появились новые неприятельские силы, кои на некоторых участках переходят в наступление…»
Стали понятны настойчивые опровержения, телеграммы агентства Вольфа. Министр вспомнил, что еще неделю тому назад военная разведка доносила, будто Мольтке начал готовить пять корпусов для отправки с Западного фронта на восток и уже тогда отправлены были гвардейский резервный корпус, взятый от армии фон Бюлова, и одиннадцатый армейский корпус — от армии фон Гаузена. Их сопровождала восьмая саксонская кавалерийская дивизия. Вспомнились сообщения о ликовании во французской Гранд Квартир Женераль, где это распоряжение Мольтке называли «нашим спасением».
— Старый Мольтке перевернется в гробу от такой ошибки племянника, — говорил генерал Дюпон.
За обедом у Донона к военному министру подсел молодой граф Ростовцев, секретарь императрицы Александры Федоровны.
— Ради Бога, Владимир Александрович, что там происходит?
Сухомлинов выдержал полагающуюся паузу и отчеканил:
— Могу только повторить слова сообщения генерального штаба, что опровергать телеграммы агентства Вольфа совершенно излишне, то есть невозможно.
— Так это верно, что говорят?
— Увы! Теперь я имею официальное подтверждение. Не смею его разглашать по настоянию Ставки; исключение делаю для вас, секретаря ее величества.
Ставка три дня не говорила правды, чтобы дать народу приготовиться к страшному удару. Только девятнадцатого августа вся Россия прочла: «Вследствие накопившихся подкреплений, стянутых со всего фронта благодаря широкоразвитой сети железных дорог, превосходные силы германцев обрушились на наши силы; около двух корпусов подверглись самому сильному обстрелу тяжелой артиллерией, от которой мы понесли большие потери. По имеющимся сведениям, войска дрались геройски; генералы Самсонов, Мартос, Пестич и некоторые чины штабов погибли».
По мере того как приходили сведения о подробностях катастрофы, о десятках тысяч солдат, лишившихся начальства и брошенных на съедение неприятелю, — холод проникал в сердца. Говорили о самоубийстве Самсонова, о ста десяти тысячах погибших.
— Вар! Вар! Отдай мои легионы!
Дондуа был уверен, что император повторяет эти слова и, как Август, бьется головой об стену.
— Государь спокоен, — сказал Жуков.
Но ночью, когда все спали, раздался сигнальный звонок в подвальной части дворца.
Офицер выхватил шашку из ножен: «За мной!»
С целым взводом поднялся в Собственный коридор и, достигнув двери царской опочивальни, вошел в нее без предупреждения. При свете лампад увидел, что государь не спит, чем-то взволнован. Императрица, разбуженная шумом, подняла голову и с ужасом смотрела на обнаженную сталь и суровое лицо дежурного офицера.
— Что такое? — спросил император.
— Караул явился на вызов вашего величества.
Царь продолжал недоумевать. Потом смущенно: