Сириус
Шрифт:
— Ах да!.. Это недоразумение. Все в порядке… Спасибо. Можете возвращаться.
Утром дежурному офицеру выражена была особая благодарность. Но весь дворец взволнованно перешептывался.
Когда Жуков явился, чтобы принять дежурство, и был приглашен к утреннему чаю, он услышал рассказ императора, как, проснувшись и протянув руку к столику, нажал случайно сигнальную кнопку.
В этот день пришло известие о гибели второй армии.
Больнее всех несчастье под Сольдау переживал Дондуа. Великая Российская империя начала не с побед, а с поражений. Пусть бы потом пили мы горькую чашу, но хоть бы короткий медовый месяц успеха! Хоть бы один день радости победы в начале войны!..
Когда он сидел однажды на скамейке в аллее неподалеку от Рыбного канала, к нему подсел господин средних лет.
Читать газеты в Царскосельском парке было плохим тоном, но незнакомец широко развернул «Новое время», жадно пробежал сведения о военных действиях и с досадой сложил газету.
— Плохи наши дела, ваше благородие.
— Да, не блестящи, — подтвердил Дондуа.
— Будет еще хуже.
— Не пророчьте, ради Бога.
— Ах, если бы это было только пророчество! Но это все равно, что свершившийся факт. Это предопределено и неизбежно. Не нам одним — всему миру…
— Какой-нибудь метеор на нас обрушится?
— Этого астрономия пока не предсказывает. Но есть силы, не наблюдаемые в телескоп и не улавливаемые нашими приборами и аппаратами. Они невидимы, но страшнее метеоров. Приходилось вам видеть привидения?
— Привидений — нет, но что-то вроде галлюцинаций было.
— Не сочтите нескромностью мое любопытство. Что это за галлюцинации?
— Извольте. Это было как-то под вечер. На совершенно пустынной улице мне показалось много народа. Никого не было вокруг, а ощущение такое, будто я — в середине огромной толпы.
Собеседник повернулся к поручику всем корпусом:
— Говорите! Говорите!
— Другой случай: мимо меня проползло что-то вроде огромного чудовища. Если спросите, как оно выглядело, — ничего не скажу: оно было невидимо, и я до сих пор не знаю, которым из моих пяти чувств я ощутил его близость.
— Сам Бог вас послал мне! Вы как раз из той категории людей, которых я ищу, «коллекционирую», с которыми связаны мои изыскания. Не считайте меня сумасшедшим или маньяком и не откажите в любезности ставить меня в известность всякий раз, когда с вами произойдет что-либо подобное. А если окажетесь столь любезны, что посетите мою скромную обитель, я буду очень признателен и расскажу о моих работах.
Он вручил свою визитную карточку и вежливо откланялся.
На карточке стояло: Александр Георгиевич Маврокордато. Пулково. Служебный дом.
Положив ее в карман, поручик уже не мог ни о чем думать, кроме как о тайнах мирового пространства.
IV
После сообщения о гибели второй армии газеты не упоминали о ней. Печатали ликующие телеграммы о взятии Львова войсками генерала Рузского, о взятии Брусиловым издревле русского города Галича. Победы в Галиции были значительны. Но закравшаяся в сердца тревога не затихала. Немецкая пропаганда шептала о непобедимости Германии. Запугивала пушками Круппа, аэропланами Юнкерса, планами Шлиффена.
Об этом же твердили письма великого князя Николая Михайловича вдовствующей императрице. «Я не знаю, есть ли среди них гении, — писал он о немецких генералах, — но хорошо знаю, что все они специалисты военного дела, прекрасно его знающие, военно мыслящие и образованные. А наш великий князь, чье общее образование стоит на уровне гимназиста шестого класса, который не прочел ни одного труда по военному делу, сущий в оном деле дилетант. Соперничество его с Гинденбургом — это соперничество юнкера с генералом.
Если мы в конце концов и одолеем врага, то только благодаря духу русского солдата и всего нашего народа, а не ради способностей наших удивительных генералов, обязанных своей карьерой не талантам, а протекциям и интригам».
Хорошо отзывался лишь о Брусилове: бритый, чистый, стройный, речь точная и ясная, никакой фразы и позы. Уверен в себе, в своих офицерах и войсках.
Расходившиеся по всему Петербургу письма великого князя очень нравились Александре Федоровне своими стрелами, направленными в Николая Николаевича.
— Ну еще бы! — ворчал князь Орлов. — Эта мать отечества не немцев боится, а своего собственного верховного главнокомандующего.
Князь Орлов, начальник походной канцелярии, не любил императрицу, не верил в искренность ее сокрушений по поводу русских потерь. Простой декламацией считал уверения, будто сердце ее вместе с сердцами и взорами всего народа тянулось туда, где на никому не известной Гнилой Липе, у каких-то Томашева и Грубешева, гибли десятки тысяч людей, дрожала земля, вершилась судьба России.
— Не за Россию крушится. Мир у нее сошелся на муже, на детях, на семейном гнезде. Это не по-царски!
Ее страшило будущее. Графу Ростовцеву, секретарю императрицы, поручено было выведывать все предположения об исходе войны. Он приносил вороха генеральских прогнозов.
Все сходились на том, что война продлится три-четыре месяца. Некоторые офицеры, отправляясь на фронт, не брали с собой теплых вещей. Война будет кончена до снега. Только полковник Нокс, член британской военной миссии, назвал цифру: четыре — шесть лет. С чьих-то слов записано было китайское изречение, поразившее царицу: «Война — великое дело для государства, это — почва жизни и смерти, путь существования и гибели. Это нужно понять».
Ах, как она это понимала!
Однажды стала перебирать жемчужины своего ожерелья, как лепестки ромашки в молодости, когда гадала; любит — не любит. Теперь мысленно считала: победим — не победим. Расхаживая по гостиной, поймала себя однажды за таким гаданием. Каждый шаг означал «победим» или «не победим». Подходя к концу комнаты, с ужасом заметила, что оставшийся шаг означал «не победим». Мгновенно превратила его в два коротких и добилась «победим».
— Боже! Что я делаю?
Государыня была врагом графа Витте за его прошлую деятельность, за манифест 17 октября, за популярность, затмевавшую популярность государя, но с удовольствием прислушивалась ко всему, что он говорил против войны. Чем больше Бьюкенен и Палеолог возмущались его пропагандой, тем больше сочувствовала ей Александра Федоровна. Еще внимательнее стала прислушиваться к Витте, когда пришла весть о битве на Марне. Петербургские французы обезумели от восторга. Victoire!.. Victoire!.. Nous avons gagn'e la bataille! La France est sauv'ee!..[17]